Страница 3 из 18
В то время, как он таранил неприятеля, самолет по инерции продолжал двигаться, и «Эльфауге» сделал мертвую петлю, из которой неопытный Козлов выйти не сумел; песенка его была спета.
Головой вниз пропланировал он до самой земли, перешел в пике и…
Но тут произошло что–то совсем необычайное… Козлов не сгорел, не умер от разрыва сердца и не разбился насмерть!
Он вылетел из самолета метров за десять от земли и свалился на густые вершины дубов и кленов.
Ветви их не очень дружелюбно встретили летчика и швырнули его, исцарапанного, изуродованного, на мягкую землю.
Но падение было ослаблено, и Козлов остался жив. Он пролежал в лесу несколько часов, чуть не умер от потери крови и лихорадки, пока его не нашел лесничий, поляк и тайный коммунист.
Он приютил Козлова у себя в сторожке до ночи, и ночью перенес его на своих плечах через границу на ближайший советский пост.
Дали знать в N., где снизились три остальные самолета.
Летчики были потрясены, когда увидели изуродованного, но живого Козлова. Они были совершенно убеждены, что Козлов разбился насмерть.
Его спасение было настоящим чудом. Козлов пролежал в госпитале глухой, слепой, в параличе два года. Едва удалось его отстоять от смерти.
Его молодой организм и мужественное сердце победили. Он выздоровел, но на всю жизнь остался уродом.
— Война всегда зло, — буркнул Николай Иванович. — Тут было не мужество, а слепая ярость, которая бывает и у собак по время драки.
Афанасьев засмеялся:
— Вот, почему ты в двадцатом году, в самый ад, оставил отряд из–за ревматизма и пошел в завхозы. Помню, был еще один случай…
— Полно, дядя…
Наташа покраснела и умоляюще взглянула на Афанасьева…
Ей было стыдно за мужа, но она щадила его.
Тришатный с ненавистью поглядел на дядю.
— Война всегда зло, — упрямо повторил он,
— Зло–то она зло, — протянул холодно комиссар. — А вот объясни мне, почему ты так много кричал о защите родины в семнадцатом году? Откуда же у тебя такое отвращение к войне?
— Бросьте, милые, — попросила Наташа. — Пора спать. Иди, дядя, наверх в Колину комнату, там тебе приготовлена постель. Не забудь принять хину.
Афанасьев ушел.
Через полчаса, после основательной проборки, сделанной ему Наташей, Николай Иванович проскользнул в свою комнату и молча разделся. Афанасьев уже спал.
Воздух тяжелел в предчувствии грозы. Сквозь закрытое окно слышался гул взволнованных деревьев. Зарницы вспыхивали ярче и продолжительнее. Потрескивая, горела свеча.
Звон разбитого стекла и тупой звук выстрела разбудили комиссара.
— А, черт, что еще такое!
Воздух еще звенел, как потревоженная струна. Едва заметно и сухо пахло порохом.
Справа от окна, прислонившись к стене спиной, стоял Тришатный. В глазах его стоял непередаваемый ужас.
— Что же случилось? Кто стрелял, черт вас всех возьми, — крикнул летчик, спуская ноги с кровати.
— Кто–то пытался влезть в окно, — пробормотал Николай Иванович. — Я видел руку и выстрелил. Я не знаю, кто это был…
— Где же твой револьвер?
— Он… я… я его швырнул, в того, кто сюда лез.
— Что за чушь! — воскликнул Афанасьев, подозрительно поглядывая на племянника. — Если это был вор, чего же ты испугался?
Он кинулся к окну, распахнул его настежь, зазвенев осколками, и выглянул в палисадник.
Ветер ринулся в комнату, задувая свечу. Издали хрипло заурчал гром. Тучи закрыли луну, и в зияющей тьме было невозможно что–нибудь различить. Но вспыхнувшая зарница на минуту осветила пустой палисадник и просторное ночное небо. Никого.
— Эх ты, — с сердцем проговорил Афанасьев. — Вор! Вор! Тебе верно приснилось. Взобраться по этой гладкой стене на второй этаж немыслимо… Ты напрасно стрелял… А это что?
Он бросился к своей кровати. На четверть метра выше подушки, на которой только что покоилась его голова, в стене была выбита ямка, в глубине которой мутно поблескивал свинец.
— Кто же стрелял, ты или. Я слышал только один выстрел, — яростно спросил он, резко повернувшись к племяннику.
Николай Иванович, бледный, как полотно, судорожно тряс головой.
— Ты чего?
— Паук, черный паук! Он свалился на меня с оконной рамы!
— Пауков боишься, — вне себя заорал Афанасьев. — Паук тебе не война!.. Говори немедленно — стрелял ты или нет, гадина ты этакая!
— Я не стрелял, — пролепетал тот… — Я швырнул в него маузером, когда он выстрелил… Я испугался… Я не успел прицелиться. Он мог меня убить.
— Фу, ты… — выругался Афанасьев.
В комнату ворвалась Наташа.
Увидев осколки стекла на полу, дрожавшую фигуру мужа, взбешенного Афанасьева, она тревожно спросила:
— Что случилось?
— Твой красавец очень удачно прогнал вора, — проворчал военлет. — Он не нашел ничего лучшего, как швырнуть в него заряженным револьвером.
— Я видел его руку… я видел его руку, — как безумный повторял Тришатный. — Он мог меня убить, ведь он стрелял в меня…
— Трус, жалкий трус. Он стрелял не в тебя, а в меня, если только… — Афанасьев внезапно замолчал и стал быстро одеваться.
Над самым домом загрохотал гром. Порыв ветра стукнул оконной рамой. Свеча погасла.
— Идем вниз, здесь нельзя оставаться, — скомандовала Наташа.
Все спустились в столовую, где уже собрались все жильцы, поднятые с постели выстрелом.
В дверь постучался милиционер.
— Здесь стреляли? Я с Большой Московской слышал выстрел.
Ему рассказали о случившемся.
— Надо бы осмотреть землю под окном.
Принесли фонарь. Но когда они открыли дверь — в лицо им брызнули первые крупные капли, и через минуту дождь лил, как из ведра.
Нечего было и думать найти какие–нибудь следы на размокшей земле. Милиционер поднял покрытый грязью револьвер.
— Это мой, — сказал Тришатный, взглянув на него.
— Что у вас в этом сарае? — спросил милиционер.
— Он у нас всегда заперт. Там хранится мотоциклет. Впрочем, может быть, я забыл его запереть сегодня, — сказал Николай Иванович.
Все двинулись к маленькому сараю, прилегавшему к хлеву.
Дверь оказалась не запертой. Милиционер осторожно открыл ее, держа револьвер наготове. Пахнуло бензином и маслом. Дождь барабанил в деревянную крышу, и весь сарай дрожал от ветра.
— Эй, есть кто там? — выходи, стрелять буду! — Мутное пятно света поползло по пыльным, покрытым паутиной стенам.
Все ахнули: из–за мотоциклетки, от стены отделилась чья–то фигура. Луч фонаря зацепил ее и осветил испуганное небритое лицо и грязные лохмотья.
Дикий крик разодрал тишину:
— Федя! — крикнула Наташа. Афанасьев нахмурился.
Николай Иванович кинулся в сарай, сжав кулаки.
— А, мерзавец, так это ты в меня стрелял! Бродяга попытался улыбнуться, но улыбка его была такая жалкая, что всем стало жутко.
— Я ни в кого не стрелял. У меня и шпайера*-то нет. Я спрягался здесь потому, что вот его боялся, — он кивнул на Николая Ивановича. — Хотел поговорить с Наташей… Мочи моей нет. Грязь меня заела…
Милиционер схватил его за рукав.
— Ты кто такой?
Бродяга молчал, все так же жалко улыбаясь. Невольно все обратили внимание на свежую царапину на его костлявой шее. Такие царапины бывают от пореза стеклом.
— Кто это? — грозно обратился милиционер к Наташе.
— Мой брат, — ответила она.
ГЛАВА III. БЕЗ НАЗВАНИЯ.
Федька прочно засел на Хитровке. Изредка, между двумя ругательствами, когда под опорками сверкал снег, а над головой звезды, в едва намеченной памятью дали вставал черемуховый садик, отцовские мозолистые, но нежные руки, фабричные гудки, шуршанье приводных ремней, — все то, чего может быть и не было никогда, и что заслонялось тем, что было не так давно.
А было вот что: