Черный паук

Таким же образом она погубила своего мужа и еще четырех людей, прилетевших на «Юнкерсе». Она сама мне все рассказывала, с мельчайшими подробностями, и при этом смеялась невинным, звонким смехом. Это было чудовище с паучьим сердцем!

Только одного она мне не сказала, что она сделала с Лури и почему была так взволнована его гибелью. Но из писем ее, мне кажется, удалось установить истину. По–видимому, она любила его, и по ошибке испортила его самолет вместо того, который был намечен, и он, насколько я мог понять, посвященный в ее планы, только одного не смог ей простить — своей смерти.

Она собственными руками убила шофера, чтобы замести следы ее городских друзей, к которым она поехала за адской машиной в ту ночь.

Вот и все.

Афанасьев бросил давно потухшую папиросу и закрыл глаза. Козлов долго молчал.

Он был бледен, но в глазах его горел тот же огонь, который загорался в глазах Афанасьева, когда он говорил о Пауке.

Он откашлялся и, пересиливая свое волнение, сказал:

— Это была паучиха и сволочь… Ее нужно было пытать, прежде чем убить… Сколько людей она погубила… И это была единственная любовь в моей жизни!.. Мне казалось, что она тоже любит меня, но после того как…

— он запнулся, — после того, как я вышел из госпиталя, я не хотел видеть ее, не хотел навязывать ей любовь урода. Убийца! Проклятая!

Афанасьев открыл глаза.

— Скажи, Козлов, — спросил он, опять переходя на ты, — …твой парашют был назван «Черным Пауком» в ее честь?

Козлов вспыхнул.

— Да… Но я переменю…

— Не надо, пускай этот «Черный Паук» хоть немного исправит то зло, которое нанес нам другой «Черный Паук».

ГЛАВА IX. ГОРЬКИЙ МИНДАЛЬ.

Как всегда, в воскресенье Афанасьев пошел к племяннице. У нее были заплаканные глаза, а Николай Иванович ходил хмурый и злой.

— Ты опять что–нибудь натворил, Николай? — сурово спросил Афанасьев.

— Почему Наташа плакала?

Тришатный истерично закричал.

— Оставьте меня в покое, прошу вас… Ничего я не натворил. Просто выгнал этого пьяницу из моего дома!

—Кого?

— Жениного братца. Терпенье мое лопнуло! То носки пропадают, то папиросы улетучиваются. А неприятностей все прибавляется…

Афанасьев нахмурил брови.

Николай Иванович задергал плечом, швырнул портсигар на диван и высморкался.

— До слез доводите… Прикажете всякого бродягу с ложечки кормить! Ничего! Не пропадет, не маленький. Он, слава богу, не в таких переделках бывал… Ученого учить — только портить…

— Как тебе не стыдно!

В голосе комиссара послышалась угроза.

— Я подниму вопрос о тебе в Академии.

— О, господи, опять! — застонал Тришатный. — Чего вы все за него волнуетесь? — Вывернется! Вот он теперь с каким–то газетчиком путается: тот ему обещал место найти. Пускай к нему и обращается. Отстаньте от меня. — Он в сердцах вышел из комнаты.

Наташа нежно обняла мрачно задумавшегося комиссара.

— Дяденька, твое молоко тебя ждет… Выпьешь, голубчик? — Она принесла из кухни запотевший кувшин с молоком, студеным, как осенний ручей.

—Пей на здоровье, на льду стояло.

Афанасьев погладил племянницу по голове и поднес кружку к губам. Вдруг из нее прямо на его рукав выполз огромный, черный паучище.

Он прятался от жаркого дня в прохладной тени фаянса. Афанасьев вздрогнул и брезгливо стряхнул с себя насекомое.

Оно напомнило ему синеглазую, чернокосую паучиху, о которой он недавно рассказывал Козлову.

Заглянув в кувшин, — нет ли там еще паука, — он ощутил тонкий запах миндаля.

— Ты что это, Наташа, в молоко миндаль кладешь!

Не успела Наташа ответить, как сердце его кольнуло страшное подозрение.

Он покачал с сомненьем головой и снова понюхал. Из кувшина пахло весной и смертью.

— Ерунда, глупости … подумал он…

— Что ты, дядя, молоко чистое, — обиженно сказала Наташа.

— Дай–ка я попробую.

Она схватила кувшин и поднесла его ко рту.

Сверкнуло белое, запотевшее донышко.

— Брось! — дико закричал Афанасьев и выбил из ее рук кувшин.

— Ты что! — испугалась Наташа.

— Яд, — ответил он, наклонившись над лужей молока. — А может быть, и не яд, но мог быть ядом! Интересно знать…

Он поглядел на Наташу и увидел, что широко раскрытые глаза ее со странным выражением обращены на что–то, находящееся сзади него на полу.

Он быстро обернулся.

За его сапогами, с краю молочной лужи, корчилось маленькое пушистое тельце.

Наташин любимец, беленький кролик попробовал отравленного молока. Его лапки судорожно скользили по луже, розовый стеклянный глаз быстро мутнел. Он вытянулся и замер. Афанасьев поднял его за нежные ушки, и он повис в его руках, как меховая горжетка.

Раздался заглушенный крик. Афанасьев поднял голову. В дверях кухня стоял бледный Николай Иванович. Их взоры

встретились. Не спуская с него глаз, Афанасьев вытащил носовой платок и тщательно вытер пальцы.

Весенний, пасхальный запах кружил голову. Комиссар раздвинул на окнах занавески.

Николай Иванович забился в угол и там трясся, как молодая осинка. — Я мог выпить молоко. Какой ужас!

Наташа хотела посылать за милицией. Афанасьев удержал ее.

— Стоп, племянница! Никому ни слова. Так лучше. Чтобы ни одна собака не знала, что тут произошло. Проветри как следует комнату, а часа через три можешь вытереть пол… Синильная кислота к этому времени разложится. Скажи мне только, кто был на кухне за последний час.

— Никого, дядя… Я… да Коля…. и… да еще…. — она запнулась, — и… и… Федя. К нему еще кто–то приходил на пять минут, но человек совсем случайный.

Глаза ее наполнились слезами.

— Дядя! Мне кажется…. мне кажется… что это я виновата… моя оплошность… У меня давно лежала синильная кислота для фотографии… Вчера я, должно быть, по ошибке налила ее в кувшин. Ах, какая неосторожность!…

Афанасьев шепнул ей на ухо с подчеркнутой выразительностью:

— Ната–шень–ка! Какая такая синильная кислота для фотографии? Не бойся, я все понимаю и не причиню тебе горя. Слышишь, милая?

И он ушел, не взглянув на племянника.

ГЛАВА X. НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ.

В пятницу вечером Афанасьев отдыхает. Каждый день он то на занятиях, то в клубе, то на партийных съездах…

Только в пятницу он идет домой, в свою скромную комнату, и отдыхает, работая над своей книгой о самолетостроении.

В эту пятницу он пришел домой усталый и взволнованный. В ушах еще звенело от жужжанья пропеллеров, неистового рокотанья моторов, от непрерывного стука пишущих машинок в канцелярии, от весеннего гама на улицах.

А тут его обволакивала тишина. Вещи жили, дышали заодно с ним и требовали от него ежевечернего отчета. Он был как плод, зреющий в теплом чреве этой комнаты. Но, прижатые к телу, напряженные, детские локти и несчастное лицо…

Уже издали вспомнилось ему необычайное происшествие этого дня.

Собственно, ничего особенного и необычайного не произошло. Он возвращался домой после утомительной, шумной работы. На углу Малого Власьевского из автомобиля вышли двое. Лица их были тревожны и злы. Они грубо тащили в подъезд молоденькую девушку, с детским заплаканным личиком. Под наспех накинутым на плечи плащом Афанасьев увидел скрученные веревками кисти худых рук и острые обнаженные локотки.

Девушка выглядели такой измученной и несчастной, что Афанасьев чуть не охнул от жалости. Она поглядела на него глазами, полными нестерпимой муки. Он остановился, как вкопанный. Молодой человек, заметив тяжелое впечатление, произведенное на прохожего этой сценой, грубо сказал:

— Это больная. Проходите.

И они исчезли в подъезде.