Звезда Парижа

Еще три-четыре, пять толчков… глубже, яростнее, сильнее, и он тоже содрогнулся. Ее лоно омыл теплый поток; задыхаясь, она потянулась к нему губами, они снова слились в поцелуе и замерли, пока наслаждение затухало. Адель до последней секунды с радостью ощущала, как он подрагивает внутри нее.

Ее ноги, прежде замком обвивавшие его бедра, бессильно опустились, и Адель прошептала:

— Я хотела бы еще иметь от тебя ребенка. Знаю, ты этого не оценишь, но, поверь, Эдуард, ты единственный, которому я это говорила.

— Единственный? — переспросил он.

Адель не ответила. Зря, конечно, она так выразилась, будто хотела намекнуть, сколько мужчин у нее было…

— Нам лучше не говорить о детях, Адель.

— Почему? — спросила она.

— Потому что мы сами не нашли себя, дорогая.

— Ты не нашел. А я нашла. Ты стал моей жизнью. — Она печально улыбнулась: — Жаль, что ты не знаешь Дезире. Если бы ты хоть посмотрел на нее, ты бы так не говорил.

— Ты сама мне не позволила.

— Нет. Ты не захотел. Даже не заговорил об этом. Касаясь рукой плеча графа де Монтрея, Адель сказала: — И потом, то, что только что случилось, — разве это не доказывает, что ты уже не так боишься иметь детей?

Он усмехнулся.

— Жаль разочаровывать тебя, дорогая. Это доказывает лишь, что я стал безответственным, да еще, пожалуй, то, что ты чересчур красива, а я чересчур эгоистичен.

Адель не хотела больше спорить, по этому поводу. Она знала, что эту черту Эдуарда трудно изменить, да и было ли у нее для этого время? Вообще, если б она подумала о будущем — о том будущем, которого у них не было — ее охватила бы такая боль, что не хватило бы сил ни на что другое. А времени было так мало: всего несколько часов. Она должна была урвать этот отрезок ночи для себя, своего счастья, наслаждения, для того, чтобы впервые за полтора года забыться, раствориться, лишиться себя самой. Только что ей было так хорошо. Надо только повторить это. Она негромко спросила:

— Ты хочешь, чтобы я осталась?

— Как ты можешь спрашивать?

— Так хочешь или нет? — допытывалась она требовательно.

Эдуард обнял ее.

— Да, моя дорогая, я хочу. Хочу, как ничего другого никогда не хотел. Адель, моя милая, ты очень дорога для меня. Я тебе благодарен за то, что ты не помнишь зла, и за то, что ты решила прийти. Помнишь, как я явился тогда к тебе в квартал Обсерватории? Я шел и дрожал от надежды, что у нас будет такой вечер, как сейчас.

А еще я хочу…

— Чего? — прошептала она.

— Хочу, чтобы ты надолго была моей. Хочу спать с тобой, слышать твой голос, быть внутри тебя. Я даже не боюсь в этом признаться.

— Потому что я хочу того же, — проговорила она едва слышно.

— Ты удивительное чудо, Адель. Ты уникальна. И я очень счастлив, что встретил тебя.

— Почему?

— Потому что жизнь была бы совсем пуста без тебя.

Она помолчала, внимательно глядя на него. Потом проговорила:

— Ты был прав. Нам действительно лучше не говорить о будущем. Нам хорошо вместе, хорошо сейчас, в этот момент, и давай ни о чем больше не думать.

У Эдуарда была мысль — и он был вынужден в ней признаться — что Адель, быть может, заслужила человека, который был бы способен задуматься об ее будущем, наладить ее жизнь. Он хотя и не знал, что решила Адель делать в дальнейшем, но подозревал, что жизнь, которую она ведет сейчас, вовсе не кажется ей самой лучшей, и чувствовал, что она хочет иного. Возможно, того, чего хотят все женщины: семьи, надежного брака, мужа и детей. От прочих женщин Адель отличалась лишь тем, что никогда не требовала этого вслух, не признавалась ему в своих желаниях. Он же ощущал себя абсолютно беспомощным перед бытом и вообще полагал, что не может вести никакой иной жизни, кроме нынешней.

В нем не было для этого духовной силы. И, кроме того, за совместную жизнь с Адель пришло бы столько бороться, выдержать столько неистовых атак со стороны матери и всех прочих, что такая перспектива сразу отбивала всякое желание на что-то решаться. Нет-нет, Адель, к сожалению, права: им лучше не думать о будущем, жить одной минутой. Так будет лучше для всех.

Она, казалось, не ожидала от него никаких объяснений иди обещаний. Оставив Эдуарда наедине с его мыслями, Адель ушла в другую комнату. Через минуту он услышал, как журчит вода в ванной и под это журчание что-то весело напевает его гостья.

Адель плескалась в воде, которая, согласно цвету мрамора ванны, казалась розовой, и изо всех сил отгоняла от себя плохие мысли. Всё, что не касалось нынешней ночи, следовало отсекать прочь: Мари д'Альбон, происки Делессера, даже возможные аресты роялистов. Было и чувство вины, и тоска, и боль, но это следовало отбросить, спрятать очень глубоко в душе до поры до времени. Она украла эту ночь для себя, и не позволит ее испортить. Адель откинулась в воде на спину, нежно-нежно погладила руками все тело, сразу вспоминая о тех местечках, которые особенно нравились Эдуарду. Улыбка тронула ее губы, румянец разлился по щекам, и такой ее увидел Эдуард, когда вошел — улыбающуюся, изумительно красивую, со сливочно-золотистой кожей без единого изъяна и золотистыми волосами, туго собранными на затылке.

— Ты самая красивая женщина из всех, каких я только видел, — сказал он.

— Может быть. Но я еще и самая счастливая женщина, потому что… потому, что я встретила тебя… в твоих объятиях стала женщиной… и… — она на миг запнулась, — и не надоела тебе, хотя прошло уже полтора года.

— Полтора года, — повторил он. — Это печальная шутка, Адель.

Он был обнажен, как и сама Адель, и она скользила по нему взором, вбирая каждую линию этого мужского тела глазами: длинные ноги, узкие сильные бедра, руки с длинными пальцами и аристократически тонкими запястьями, плечи с едва заметными буграми мышц. Ей нравилось его изящное, но крепкое сложение; в нем не было ни одной грубой, мужиковатой линии, той вульгарной силы, которая всегда ее отталкивала. Грудь Эдуарда была гладкая, широкая, чуть смуглая, кожа бархатистая, глаза искрились ярко- синим огнем. Как и раньше, Адель считала, что Эдуард — самый совершенный мужчина в мире. Таким, по ее мнению, и был Аполлон: внешне — само изящество, стройность, но основа всего этого — стальные мускулы. Она поднялась ему навстречу, в ванне заплескались волны.

— Я иду к тебе, — предупредил он.

— Я жду, — сказала она просто.

Ее вновь обхватили знакомые, теплые, до боли любимые руки. Эдуард, осыпая десятками поцелуев ее шею, губы, и плечи, нежно лаская груди, осторожно и настойчиво повернул ее к себе спиной. Их рты были слиты в поцелуе, когда Адель, восхитительно покорная и изнывающая, ожидала слияния, а Эдуард неспешно поглаживал и ощупывал каждый дюйм ее тела, ягодицы, живот, внутреннюю сторону бедер.

— Не сдерживай себя, — прошептала Адель быстро. — Не мучай себя, делай всё, как хочешь, потому что если тебе вздумается меня оберегать, это будет совершенно напрасно.

— Напрасно? — переспросил он, не сдержав улыбки, лаская губами ее щеку.

— Да, потому что я всё равно хочу от тебя ребенка, даже если ты этому противишься. Мне неважно, что ты думаешь. Так что можешь не осторожничать.

Помолчав, она уже едва слышно добавила:

— Не делай так, как тогда, в наше лето.

Эдуард проник в нее сзади, осторожно, но быстро, одни умелым толчком; она чуть наклонилась вперед, прижимаясь руками к стене, облицованной изразцами. Это слияние было еще более бурным и яростным, чем прежде, — ни у Эдуарда, ни у Адель не хватало сил любить друг друга размеренно, ласково, словно каждый боялся упустить минуту. Она хрипло вскрикивала, хватая жадными губами воздух, и безумноблаженная улыбка была у нее на губах, Эдуард погружался в нее неистово, жадно, до боли сжимая ее груди, перекатывая между пальцами соски, и порой разум в них совершенно замолкал, до того он был покорен животной, дикой необходимости познать это прекрасное гибкое тело до конца, овладеть каждой его клеткой, так, чтобы с каждой минутой оно становилось всё покорнее и податливее его ласкам.