Звезда Парижа

— На Мартинике? — Гортензия подалась вперед. — Что ты говоришь?

— Да, мама, я приобрела несколько имений… вернее, меня ими наградили. Это будет настоящее богатство. Основа для жизни.

— Тебя наградили? — осторожно переспросила госпожа Эрио. — Кто?

— Спроси лучше, за что… Я продала Жиске. Ну, ты знаешь, это префект полиции и мой приятель. Бывший приятель.

Очень медленно и несколько сбивчиво она рассказала о том, что произошло. Гортензия слушала внимательно, но не могла взять в толк, что же так волнует Адель. В чем дело? По ее мнению, случившееся вообще не заслуживало долгих размышлений.

— И что тебе этот Жиске? — спросила она, пожимая плечами, когда дочь закончила. — Подумаешь, префект полиции — такой же проходимец, как все они там, при власти. Не бойся, он о себе позаботится, как делал это всегда. Может, лучше подумать о том, какой славный куш ты получила? Земли на Мартинике и деньги — это, знаешь ли, не шутка. Тебе везет, а ты не ценишь этого. Мне за всю мою жизнь не удалось такого добиться… Радуйся, что такие мужчины, как Делессер, имеют тебя на примете…

— Радоваться? — Глаза Адель расширились. — Радоваться, что Делессер использовал меня как орудие?! Да я мечтаю только о том, чтобы быть свободной от них от всех!

Она прижала ладонь к пылающей щеке. Гортензия мягко втолковывала ей:

— Радуйся, что тебе не придется знать нужды.

— Да, но какой ценой?

— Ценой? Что за глупости, душа моя! Каждый действует, как может. Не забивай себе голову мыслями о чем — то высоком — в жизни всё иначе, жизнь совсем не похожа на романы. Тут идет борьба, ты это знаешь? Неужели лучше быть голодной, но честной?

— Лучше всего быть счастливой, мама. А мне так плохо.

— Ага, так вот, стало быть, в чем дело… — Гортензия догадалась обо всем в одно мгновение. — Снова граф де Монтрей? — спросила она негромко, гладя дочь по волосам, как маленькую девочку. — Всё из-за него?

— Теперь уже не только из-за него. Теперь из-за меня тоже. Я стала другая… такая гадкая.

— Тебе надо жить. Жить, Адель. Мне кажется, хоть ты и гадкая, тебя любой полюбит. Знаешь, почему? — Госпожа Эрио какую-то секунду подыскивала слова, чтобы выразить свою мысль. — Потому что в тебе есть дух… какая-то сила, Адель. Ты… ты похожа на огонь. То есть внутри у тебя — пламя. Ты красива, это правда, но глаза твои особенно хороши еще и оттого, что в них пылают искры. Понимаешь ли? Ведь эти парижские мужчины, вялые, богатые, пресыщенные, — они слетаются к тебе, потому что ты жива, весела, потому что ты танцуешь, умеешь улыбаться, и с первого взгляда видно, что и наслаждаться по-настоящему ты тоже умеешь… Это креольская кровь, дорогая, — не без гордости добавила Гортензия. — Мы, Эрио, все такие.

Адель мгновение молчала. Потом взяла руку Гортензии, быстро поцеловала тыльную сторону ладони, — при этом госпожа Эрио почувствовала слезы на ресницах у дочери, — и поднялась.

— Спасибо, мама. Я, пожалуй, пойду.

— Ты успокоилась уже?

— Нет… но мне кажется, я сумею с этим справиться. — Она взглянула на стол, заваленный бумагами, и сказала: — Чуть не забыла. Пришли мне свои счета, мама, я их оплачу. Мне кажется, тебе пора пожить не ради денег, а в свое удовольствие.

Гортензия кивнула. Они поцеловались, и Адель вышла. Припав к окну, госпожа Эрио видела, как ее дочь садится в экипаж, как в последних! раз оборачивается и посылает рукой воздушный поцелуй, и невольная тревога за Адель сжала ей сердце. У Гортензии не выходило из головы странное отношение дочери к графу де Монтрею: она не забывала его, он, казалось, поселился в ее голове навечно и постоянно мешал жить. Гортензия проклинала тот день, когда барон де Фронсак ввел в их дом этого развращенного эгоистичного человека.

«Бедная, бедная девочка! Неужели она еще на что-то надеется? — подумала Гортензия с невыразимой жалостью, комкая в руках платочек. — Хотела бы я, чтобы она, наконец, всё поняла и забыла. Да и на что можно надеяться? Жить с ним она может и сейчас, но этого, видно, ей мало. Ах ты Господи, ведь он на ней никогда не женится, никогда, скорее небо упадет на землю. Это означало бы пойти против всех, а этот хлыщ на это неспособен. Уехал бы он, что ли… Говорят, с глаз долой, из сердца вон — хоть бы так и случилось…»

Стук кареты затих, и Гортензия пошла к постели.

4

Король подписал рапорт об отставке, поданный префектом полиции Анри Жиске, почти без всяких размышлений. Спустя несколько часов после этого Луи Филипп назначил на его место банкира и депутата Палаты сорокавосьмилетнего Габриэля Делессера, который больше всего отвечал монаршим требованиям. Вечером того же дня новый префект принимал поздравления в своем особняке. Кабинет Жиске на Иерусалимской улице был опечатан до тех пор, пока новый префект не примет под свою ответственность все секретные бумаги, архив и картотеку.

С самого начала, еще до этой авантюры, еще тогда, когда к ней только шла подготовка, Адель знала, что в стратегическом смысле она проиграет. Делессер в качестве префекта был для нее лично худшей кандидатурой, чем Жиске. Жиске был прост, доступен, кроме того, он имел явную мужскую слабость к ней и многое мог ради этого сделать.

Делессер же внушал ей почти отвращение крайним практицизмом, крутым чванливым нравом и тем пренебрежением, которое он иногда выказывал ей. Словом, если Жиске можно было назвать ее патроном, то Делессер хотел быть ее повелителем.

Но ведь то, что думала лично Адель, никого не интересовало. Королю Жиске был неугоден, стало быть, его должны были сместить, и она была бы дурой и в тактическом плане, если бы стала воевать с Делессером во имя какой-то дружбы.

Она попыталась держать нос по ветру, и теперь Делессер, получив власть, считал ее в числе своих помощников. Ну, а то, что он ей отвратителен, она тщательно скрывала, полагая, что с префектом полиции следует жить в мире. По крайней мере, до тех пор, пока она не почувствует себя сильнее его и не станет независима.

Но, помимо мелких неприятностей, были неприятности более крупные, ибо Адель очень скоро поняла, что ее во многом обманули.

Во-первых, скандал, конечно же, скрыть не удалось. Журналист, которого купил Делессер, ни под каким соусом не желал молчать и портить собственную карьеру. Из увиденного в квартире супругов де Телль он сделал сенсацию. Поскольку дело было замято, никаких доказательств газета не имела, но и туманных сообщений было достаточно, чтобы поползли сплетни.

Все узнали о странном браке Адель Эрио с неким господином де Геллем, и это была вторая неприятность. Когда она отправилась к Делессеру, чтобы возражать против таких нарушений договоренности, новый префект даже не принял ее, сославшись на занятость, связанную со вступлением в должность, и через секретаря посоветовал ей не забивать себе голову глупостями. Взбешенная Адель, не помня себя от гнева, приказала передать префекту, что, если он не явится к ней самолично в ближайшие дни, то она отдаст в газеты документ о своих новых владениях на Мартинике, и, кипя от злости, покинула дом на Иерусалимской улице.

Было еще хорошо, что свет, обсуждая отставку Жиске и связывая это с тем, что бывшего префекта застали в постели шлюхи Эрио, которая, словно на смех, вздумала выйти замуж, как-то не особенно допускал мысль, что за всем этим скандалом таилась политическая интрига. Почти никто, а особенно те, что плохо знали Адель, не догадывались, что какая-то пусть и красивая, но совершенно незначительная женщина могла поймать плута Жиске в ловушку. Поэтому о ее предательстве даже не говорили, и в этом было ее счастье, ибо Адель была избавлена от презрения общества, переносить которое было бы очень болезненно.

Крайне взвинченная, Адель, уехав от Делессера, не успокоилась и во время дороги. Карета уже подъезжала к особняку князя Тюфякина и Мартен собирался распахнуть ворота, как вдруг прилично одетая молодая девушка, стоявшая прежде у ограды, быстрым шагом бросилась вперед и Адель от неожиданности отпрянув, увидела в окошке экипажа ее лицо — тонкое, взволнованное, с серыми, как зимнее небо, глазами. Это лицо до того поразило ее, что мороз пробежал по коже. Машинально протянув руку, она сделала знак кучеру, и тот остановил лошадей.