Звезда Парижа

И всё-таки в эту ночь счастливая звезда для Жиске не засияла. Не пробило и шести часов утра, как свидание завершилось самым банальным образом. В дверь постучали. Адель, изображая удивление, почти обнаженная пошла открывать, уверяя гостя, что это может быть только Жюдит. Но спустя пару минут в уютную теплую квартиру ворвались два жандарма, инспектор Пак и еще какие-то люди. Оммер де Гелль, выступавший, как и надлежит оскорбленному супругу, впереди всех, неистовствовал и рвал на себе волосы, потрясая кулаками перед лицом Адель так яростно, что она забеспокоилась, уж не посмеет ли он и вправду ее ударить.

Он действительно так порывался ее бить, что пришлось вмешаться жандармам. Потом инспектор Пак, откашлявшись, сурово произнес:

— Вас застали ночью, мадам, наедине с посторонним мужчиной. Мужчина лежит в постели, а вы почти нагая. Чем вы это можете объяснить?

Адель, не отвечая прямо и испуганная этими поползновениями ее бить, закатила мужу пощечину. Оммер де Гелль, проклиная ее последними словами, призвал полицию соблюдать закон и отправить женщину, чья измена засвидетельствована, в тюрьму. Требование было мгновенно исполнено. Инспектор приказал арестовать Адель и отправить в исправительный дом Карм до дальнейшего решения ее судьбы. Ее и вправду вывели, но не повезли так далеко: внизу ее ждал экипаж, в котором она могла беспрепятственно уехать домой, к Тюфякину. Последним, что она слышала, выходя, был голос Оммера де Телля, требовавшего «задержать господина, лежащего голым в его супружеской постели», и голос Жиске, который заявлял, что звание его высоко, а посему он — лицо неприкосновенное.

Префект полиции был захвачен врасплох, подавлен, разъярен и осрамлен до крайности, но ничто не помешало ему в долю секунды уразуметь, что случившееся подстроено и что Адель Эрио его попросту предала. Голосом, в котором клокотало бешенство и крайнее презрение, он бросил ей вслед:

— Вы сделали плохой обмен, мадемуазель. Продавать — вообще не слишком почетное занятие, но для вас оно усугубится тем, что вы слишком мало выгоды получите от этой сделки!

Она вышла, даже не обернувшись. Жиске, уже хорошо понявший склад ее ума, был уверен, что она и не сожалеет. Это… это такое прелестное существо превратилось в фурию, в подлое жестокое создание, даже не задумывающееся о нравственности. И, хотя, конечно же, у префекта полиции было сейчас над чем подумать, на какой-то миг у него перед глазами всё-таки промелькнуло далекое воспоминание: златокудрая девушка в красном платье посреди его гостиной… Она улыбнулась и сказала ему: «Я обещала, что докажу свою благодарность, и поэтому я пришла». Он был тогда наполнен ею до самых краев. Вспоминая это, Жиске застонал от злобы и отчаяния. Мог ли он подумать тогда, что это создание, которое он, по сути, подсадил наверх, станет причиной его должностного падения? Ему не пришло в голову, что, может быть, сам он многое сделал для того, чтобы Адель стала такой, какой стала… Скрипя зубами, он повернулся к ожидавшим его жандармам, сказав себе: «Черт побери, в данную минуту у меня есть и дела и поважнее, чем размышлять о ней».

3

Сказать, что Адель было стыдно, — нет, этого сказать был нельзя. Ей было лишь как-то неуютно и холодно в карете, которую прислал за ней Делессер.

Мерзли руки, и вообще она чувствовала себя беспокойно. Было слишком трудно сейчас думать о том, что она совершила. Впрочем, и без всяких раздумий она понимала, что поступила подло. Для того, чтобы признать это, у нее хватало мужества. Лицемерием она не отличалась. И тем более странно было, что Адель, вспоминая последние слова, сказанные Жиске, инстинктивно попыталась найти для себя оправдание. Торговать людьми — это плохо? Ха! Но разве торговать собой — это лучше? Она же делает это очень часто, почему же не торговать другими?

Ах, в сущности, всё это было сейчас бессмысленно. Чисто физически Адель испытывала страшную усталость, опустошенность и бессилие. Вяло отмахнувшись от угрызений совести: «Идите вы к черту!», она действительно сумела выбросить из головы тяжкие мысли и некоторое время ехала молча, бездумно глядя в темноту за окном, разгоняемую приятным светом газовых фонарей; потом потянула за шнур.

— Едем на улицу Риволи, — сказала она устало. — В дом номер три.

Было, конечно, нечто экстравагантное в том, чтобы, не видевшись с матерью по меньшей мере месяца три, навестить ее в половине седьмого утра. Только это и останавливало Адель: решив искать успокоения у матери, она не забыла, насколько та капризна и себялюбива. Вряд ли Гортензия будет довольна, если ее разбудят. Но, подъезжая к дому, где когда-то жила, Адель увидела, что многие окна еще освещены, и все ее сомнения пропали.

Гортензия Эрио еще даже не ложилась спать. Прием, начавшийся со скандала за одним из карточных столов, закончился лишь к половине шестого, принеся не так уж много удовлетворения. Госпожа Эрио только-только собралась ко сну и, сидя под розовой лампой, просматривала открытки с видами Мартиники — этого она не забывала делать никогда. Адель вошла — бледная, уставшая, даже какая-то похудевшая. Одежда на ней была в беспорядке, чему Гортензия особенно удивилась, ибо слышала об успехах дочери, гордилась ими (они и ей придавали больший вес и открывали более широкие кредиты) и привыкла видеть ее в неизменно безупречном наряде. Обеспокоенная, она потянулась ей навстречу.

— Что с тобой? — вырвалось у Гортензии. — Ты нездорова?

— Нет-нет, ничего такого.

— Неужели что-то с Дезире? Как там малютка?

— Всё хорошо… Ах, мама, дело вовсе не в Дезире.

Она устало присела, но не говорила толком, что же случилось. Гортензия, знавшая, что у них с дочерью, в сущности, одинаковые занятия, допускала, что при таком способе заработка что угодно могло приключиться, поэтому деликатно оставила расспросы и стала говорить как бы ни о чем.

— Как мило, что ты заехала, мы ведь всё-таки давно не виделись: — Она улыбнулась. — Мы всё заняты… друг на друга времени не хватает.

— Как ты живешь, мама? — спросила Адель.

— Неплохо… есть, конечно, проблемы, но у кого их нет? О, дорогая моя, я еще молода и со всем справлюсь.

— Ты рассталась с Сеймуром? — спросила дочь, вспомнив об английском покровителе матери.

— Что ты, милочка, после него уже было целых два. А с ним я давно рассталась. — Внезапно оживляясь, она спросила: — Да, кстати, ты слышала? Демидов вернулся в Париж, и сразу такая скандальная история!

Адель никак не отреагировала на имя Анатоля. Глядя на ее лицо, можно было заподозрить, что она вовсе не знает, кто такой Демидов. Гортензия, увлекаясь, продолжила:

— Ах, девочка моя, старый Николя Демидов был сущий ангел по сравнению со своим сыном. Это просто какой-то ужасный ребенок получился. А я еще планировала пригласить его к себе…

— Он всегда был негодяй, — вяло сказала Адель, — он предлагал купить меня, предлагал прямо в лоб… ну, это было тогда, когда я порвала с Эдуардом. От этого мерзкого Демидова я и узнала о твоей сделке с бароном де Фронсаком…

— Уверяю тебя, милочка, ты еще легко отделалась. То, что него бешеный темперамент, — это уже ни для кого не секрет.

То, что он бьет слуг и крушит посуду, уже тоже никого не удивляет. Но недавно он сотворил с бедной Фанни де Монто — ты же знаешь, она его любовница — такое, что и сказать трудно… Говорят, он бил ее кнутом, таскал за волосы и избивал так, что только лакей и два кучера вырвали ее из его рук. А он, представляешь ли, спокойно сел в карету и укатил… Полиция его не преследует — видимо, Фанни де Монто слишком стыдно выставлять это на всеобщее обсуждение.

— А вот я его сама ударила, — проговорила Адель, будто в полусне, не придавая словам о Демидове никакого значения.

Ее рука потянулась к коленям матери и взяла одну из открыток.

— Мартиника, — проговорила Адель тихо. — Знаешь, мама, теперь мы будем такими, же, как тот твой плантатор, что очаровал тебя рассказами о Франции. Да, теперь у нас будут там настоящие владения.