С мандатом губкома

— У тебя как с гужповинностью, дед?

— Дык как. Никак, якори ее. Сам, поди, знаешь, мои гужи с рогами.

— Знаю. Вот именно поэтому завтра поутру отвезешь этих товарищей до Новокумска.

— Помилуй, Пантюша, трава такая добрая, нагуляться б Зорьке, а тут...

— Ничего. За пять верст не околеет. А то, гляди, Петро, отдам кому другому подряд, в другой раз зафитилишь в губернию.

Последние слова Спиридонова произвели на старика впечатление.

— Ладно, ладно, Пантюша, — сразу засуетился он и даже будто обрадовался такому поручению. Кинулся открывать жердевые ворота. — Пожалуйте, товарищи-гражданы, заезжайте. Милости прошу.

5. Кто за Советскую?

Дед Петро оказался человеком общительным и доброжелательным. Он тут же взялся помогать возчику распрягать коня, хотя никто его об этом не просил.

— Заночуешь, сынок, а утречком по холодку и побежишь домой, — лопотал дед, аккуратно сматывая вожжи. — Коню ведь тоже передых нужон, тридцать верст никак отмахал. У-у, сердешный...

Дед ласково трепал коня по теплым ноздрям, Проводив гостей в хату, старик предложил им располагаться и, потоптавшись у порога, молвил виновато:

— Уж, простите, гражданы-товарищи, хлеба-соли нема. Голодаем ноне, вы уж не судите.

— Да ты что, дедушка, разве мы не понимаем, — успокоил его Сава.

— А молока нельзя достать? — спросил Гриня, открывая свой сундучок.

— Дык ежели, — замялся дед, — как бы за это... дык можно б...

— Ну, если за это, — сказал Гриня и, вынув спичечную коробку, сыпнул из нее на ладонь несколько белых кристалликов.

Дед Петро подбежал, склонился над ними, желая лучше рассмотреть.

— Никак сахарин?

— Точно, дед, угадал. Вот одно зернышко в самовар кинете и дуйте чай хоть всем миром.

— Штука, верно, сладкая. Пивал, знаю. Сколь молока-то за это желаете? — заглянул дед Грине в лицо.

— А сколь не жалко.

— Крынки будет?

— Крынки будет, — согласился Гриня.

И старик тут же сгреб сахарин в свою жменю, торг состоялся. Затем он выскочил из хаты и вскоре воротился с крынкой молока. Поставил ее торжественно на стол.

— Кушайте, гражданы-товарищи.

— Неужто успел до соседей слетать? — удивился такой прыти Гриня.

— Зачем до соседей? — даже обиделся дед. — Чай, сами еще можем себя кормить.

— Неужто от твоей коровы?

— А то. — Старик разливал молоко в кружки.

— А где она? Что-то не видно было.

— Старуха в поле пасет, — отвечал почти с гордостью дед Петро. — Кабы не Зорька, давно б на погосте кости грели. Она нас спасает, сердешная.

Молоко оказалось настолько вкусным, что у Савы дыхание перехватило. Давно уж не приходилось пробовать такую вкусноту. Они б с Гриней так и выхлебали всю крынку, но Сава спохватился:

— Надо возчику оставить. Где он?

— На возу сидит.

Сава хотел отнести оставшееся молоко возчику, но Гриня забрал крынку себе.

— Я сам. Мне ему надо сказать пару ласковых.

Гриня вышел из избы и, спрятав крынку за спину, приблизился к телеге, где полулежал их возница-мальчишка и грыз черный сухарь.

— Пошто в избу не идешь? — спросил Гриня, появляясь внезапно у телеги.

— Фу, ты, — вздрогнул парнишка. — Нельзя мне в избу. Коня своруют, тогда мне вовек не рассчитаться.

— И ночевать здесь думаешь?

— А как же. Привяжу повод к ноге и...

— Послушай, ты, — перебил вдруг Гриня, стараясь разозлить себя. — Ты зачем меня на посмешище выставил? А?

— Какое посмешище? — удивился парнишка.

— А кто мне сказал, что местного председателя Спиридоном Советским зовут?

— Так его вправду так зовут.

— Ты брось мне! Что я, глухой? Спиридонов он, слышал? Спиридонов.

— Ей-ей, его зовут здесь Спиридоном Советским. Лопни мои глаза. Спроси, кого хочешь.

Кашин видел, что возница не врет, и поэтому злость у него так и не появилась. Наоборот, стало жалко этого худого, голодного парнишку, который волновался за коня и боялся приближающейся ночи.

— Ладно, — сказал Гриня уже миролюбиво. — Вот тебе молоко. Ешь. — И подал крынку.

Парнишка схватил ее, недоверчиво заглянул внутрь. Увидел там молоко, залепетал растроганно:

— Ой, спасибо, товарищ Кашин. Ой, спасибо. Вы настоящие комсомольцы. Ой, спасибо.

— Ладно, ешь.

Вернувшись в избу, Гриня сразу к деду Петро обратился:

— А правда, что вашего председателя Спиридоном Советским зовут?

— Да дразнят так по-за глаза.

— Почему?

— Да ить людям языки-то не привяжешь. У него фамилия Спиридонов, а оне ему новую приклеили, и хошь ты кол им теши...

— Ну, а все же с чего это взялось?

— Конечно. Без огня дыму не бывает, — отвечал дед, пристально и многозначительно посматривая на кисет, который достал Гриня из кармана.

Кашин уловил этот взгляд, усмехнулся, вытащил курительную бумагу, неумело свернул себе цигарку, подал кисет Зорину.

— Закуривай, Сава.

— Так мы махру-то для сбива аппетита взяли, — напомнил Зорин, но, заметив выразительное движение Грининых бровей («бери, мол»), взял и стал сворачивать. Он понял, что Гриня сейчас перед дедом «давит фасон», дескать, знай, наших: и тебе сахарин и тебе табак. Все, как у настоящих уполномоченных.

Гриня достал из кармана коробку спичек, долго шебаршил ими, вынул одну. Наконец величественно чиркнул, зажег и прикурил. Дал огня и Саве. Потом с сожалением потушил спичку и кинул к печке.

Дед Петро и впрямь был поражен таким расточительством. Кто-кто, а он-то знал цену серянкам: три миллиона — коробок, да еще и найди попробуй. Старик уже и забыл, когда держал спички в руках.

— Так у меня ж на загнетке угли есть, — молвил он с оттенком осуждения. — Так же нельзя, гражданы-товарищи.

— Можно, — ответил упрямо Гриня, лихо выпуская из ноздрей дым, и тут же закашлялся, закатился.

Проклятый кашель смазал весь Гринин фасон. Он никак не ожидал, что курение тоже навыка требует. Думал: тяни да дуй, ан нет. Едкий дым, как скребком, продрал горло. Наконец, отерев от слез глаза, Кашин сунул кисет в сторону деда.

— Закуривай, дед Петро. Кажись, табачок... кхы-кхы... крепкий, гад... Кхы.

Старик благоговейно взял кисет, открыл его, понюхал табачок, крякнул от удовольствия:

— Хорош, якори его!

— Так все же Спиридонова почему Советским окрестили? — напомнил опять Кашин.

— Эт, гражданы-товарищи, такая история, — начал дед Петро, поспешно крутя огромную цигарку. — Такая история, говорю. Дай-ка прикурить.

Старик, жадно затягиваясь, прикурил от цигарки Савы, блаженно закатил глаза.

— Ну-ну, — подстегнул старика Гриня.

— Так вот я и говорю, такая история, — повторил опять дед, обалдев от блаженства. И вдруг спросил: — О чем это я?

— Да о Спиридоне Советском.

— Ах, да, да. Совсем память отшибать стало, якори ее. В девятнадцатом годе, значит, было это. Наш Старокумск раз пять переходил то к белым, то к красным. Деревню уж всю, почитай, в прах размели, а все дерутся за нее. То одни «Ура-а!», то другие. Да-а. И вот, помнится, как раз под субботу, белые нас, стало быть, «ослобонили». И офицер ихний главный, такой-то душевный, велел сзывать мужиков на собрание. Да. Заметь, не гнать, не волочь, а звать. Вроде хошь иди, а хошь и на печи сиди. Вот, якори его, как получается. Собрались мы, стало быть, возле лавки керосинной. Дивимся все. Выходит перед нами тот самый офицер с сабелькой, поклонился народу уважительно и говорит: «Простите нас, мужики, что не даем мы покою вам заслуженного. Пуляемся, бьемся, друг дружку убиваем. А за что? А? Разве ж не русские мы, чтоб меж собой полюбовно обо всем договориться? Разве ж христианское дело это, кровь братскую лить?!» И так-то он душевно говорит, так сердечно, что многие слез сдержать не могут. Спиридонов-то впереди стоял при всех своих регалиях. Офицер увидел его кресты георгиевские, подошел, поцеловал крепко, как брата родного. «Герой, — говорит, — ты. Прекло-ня-юсь». Да. И опять как начнет: хватит, мол, лить кровь, давайте полюбовно решим, кто нужен мужику: царь или Советская власть. Давайте, говорит, голосовать. Сейчас, говорит, везде все голосуют, время, мол, такое, все принимается голосованием. И объясняет, как это надо делать. Все просто: согласен — подымай руку, не согласен — не подымай. И спрашивает: «Кто за царя?». Поднялось две или три руки. «Прекрасно, — говорит офицер. — А кто за Советскую власть?» Ни одной руки. Мужик-то дурак-дурак, а хитрый. Офицер сильно огорчился. «Эх, мужики, я к вам со всей душой, а вы на меня сердце держите, не верите». И опять такое говорит, хоть плачь: и что между братьями все должно быть открыто, честно, и что он надеялся на нашу откровенность, а мы подвели его, огорчили до слез, обидели. И опять: «Ну, кто ж за царя?» Тут уж больше рук поднялось. И я даже поднял, хоть мне тот царь ни шел, ни ехал, а неохота такого душевного человека обижать. Раз ему так надо это голосование — бери. Не жалко. «Ну вот, — радуется он. — Спасибо за откровенность, братья. А кто за Советскую?» И тут Спиридонов руку поднял, да высоко так. Один поднял. Офицер взглянул на него ласково, сказал: «Спасибо, герой», — да с тем хвать за саблю. Мы и сморгнуть не успели, как свистнула молоньей сабля и упала на землю Спиридонова рученька...