Страница 63 из 99
«Живи, старушка, все без тебя тут завалится, беда!» — думал Юрий Иванович, вернувшись в квартирку. Старушка обзванивала аптеки, искала лекарство для бывшей сослуживицы по банку. Благотворительная деятельность старушки за четверть века ее вынужденного затворничества приобрела индустриальный масштаб. С помощью мохнатых от закладок книг по домоводству, садоводству, телефонного справочника, энциклопедий, карт Москвы и республик она давала советы, звонила в жэки, в райисполкомы, бывало, и в Моссовет, прибегая порой к безобидным уловкам: объявляла себя пенсионеркой республиканского значения, грозила прибыть самолично в редакцию, в химчистку, пыталась стать чем-то вроде брачного бюро.
Позвонила жена, попросила сегодня прислать дочь пораньше — собирает ее в лагерь. Отыскивая девочек, он увидел возле дочери парня в белой майке с красным пятном на груди. Девочка-цветок, так называл он дочь Лени, качалась на качелях, глядя перед собой. Парень поднялся при появлении Юрия Ивановича. Шагал он вроде лениво, между тем сразу исчез — так он был длинноног. Часа через полтора, провожая дочь, Юрий Иванович увидел парня на остановке, случайно глянув: выделялась майка с красной надписью. Узнал его: сын Гриши Зотова. Поразился красоте, рослости, давно не видел его, с ноябрьских, ездили тогда семьей к Грише.
Подошел автобус; прижав голову дочери к своему лицу, он сквозь запахи нагретого железа, пыли слышал запах волос его покойной мамы, запах жены, дома. С нежностью подумал о Гришином сыне, и ему дома, в комнатке, омываемой светом пробегающих под окнами машин, снится запах ее милой головки.
Поехал в город тем же рейсом, может быть, тем же автобусом, думал с улыбкой, каким уехали его дочь и Гришин сын.
Юрий Иванович любил такие наезды в редакцию; вроде бы не обязан заниматься в отделе, отписываешься, заскочил на час, а походя прочтешь верстку и сократишь повисший в макете хвост, сделаешь что-нибудь такое, на что в загруженный день не хватает духу, например, объяснишься по телефону с автором, чей материал у тебя валяется полгода и устарел, и при том наврешь так вдохновенно, что и автора утешишь, и он тебя пожалеет.
Главный прошел по коридору с портфелем, остановился было: «Как очерк?..» Но проскочил мимо его шофер, вертя на пальце ключи, и главный бросился клифту, крикнув: «Давай, Юра!..»
Измаранный и переклеенный очерк о Федоре Григорьевиче Юрий Иванович положил в машбюро в папку «на машинку», вместе с распиской на шоколад. Вернулся к себе, сидел, навалившись на стену, без сил, без единой мысли в голове. Пуста нагретая, как оранжерея, пластина здания. Стена подрагивала: внизу, в цехах, подключенные к отсосам, к вытяжным шкафам вентиляторы гнали воздух с пылью, с летучими составными красок, с мелкой дисперсной взвесью окиси свинца. На итальянской машине «Маринони» в свисте, со скоростью тысячи оттисков в минуту, мчала под барабан тугая, взблескивающая бумажная лента, коснись — отхватит руку.
И печально, и сладко идти одному по улочке-преддверию, пуста была она, вечером становилась будто русло обмелевшей речки. Утром по пути на работу Юрий Иванович не видит улицы, его несет, гонит, он безотчетно ловит в ее глубине вспышки стеклянных издательских дверей, а улица как стерта светом. Сейчас, в ранних сумерках, обнажилось в улице множество выступающих частей, отяжелевших, подпруженных тенями; они, должно быть, по законам ассоциативности, были связаны с пережитым Юрием Ивановичем, как бы вобрали в себя им нажитое, каждая частица улицы — свое. Происходило что-то сходное с процессом образования конкреций на океанском дне в результате вымирания морских организмов. Канализационный люк был связан с памятью о свободе детства и одновременно действовал на него смиряюще, очевидно, вид чугунной печати на тротуаре был связан с мыслью о закованности жизни взрослого человека. Щель между домами с втиснутой в нее водосточной трубой была полна сырым дремотным воздухом, в нем роилось относящееся к ветшающей «Весте», к прошлым и будущим походам, и отсюда к Грише, к Лене, к Васе, к Эрнсту. Выступающая над крышами пятиэтажки кирпичная плоскость брандмауэра обвешана мыслями о доме, чувствованиями, памятью о болезнях детей, о своем родительском бессилии и минутных отреченьях, когда он видел в детях враждебные ему черты матери.
В Москве Антонина Сергеевна остановилась у Веры Петровны. Улещенная, закормленная, с подаренной брошью на платье, она была помещена в угловую комнату, чуть тесноватую от снесенной сюда мебели, — в прочих комнатах заканчивался ремонт. Свое давнее предложение остановиться у нее Вера Петровна подтвердила в телефонном разговоре. Антонина Сергеевна приехала по служебным делам, предстояло оформить дар Веры Петровны Уваровску: сорок шесть полотен мариниста, а вторым делом — обойти столичные инстанции с ходатайством Уваровского райисполкома о присвоении районной библиотеке имени своего знаменитого земляка-художника.
На второй день своей московской жизни она отправилась искать Колю.
Тихой улочкой она прошла к двухэтажному дому, поднялась по лестнице, старой, с просевшими каменными ступеньками. Дверь квартиры на втором этаже полуоткрыта. Выставив руки, она прошла темный коридор, свернула к кухне. Мутные окна, протертый линолеум, темные веревки под потолком. Толкнула дверь прикухонной комнатушки, вошла. Присела на край тахты, застеленной старым пледом, купленным ею для Коли лет двенадцать назад. Убогая комнатка, последняя в цепи Колиных обменов, где первой стояла однокомнатная квартира на Соколе, всегда солнечная, полная воздуха, с деревьями под окнами.
Надо бы полы помыть в комнатушке, но где воды взять? Отключена вода, ведь дом под снос, все отключено. Поискала веник, вытащила сумку с надписью «Спорт» и аэрофлотским картонным жетоном на нитке. Вон это кто живет у Коли — Полковников. То-то он выспрашивал Колин адрес.
Дальше пошло складно: легко добралась до белого, сквозного редакционного здания, Юрий Иванович сам объявился, не пришлось искать, он шел на нее по коридору своей взлетающей походкой, она с детства помнила его походку с носка на носок, так, что взлетали и опадали его бриджи — так в начале пятидесятых годов называли сатиновые штаны с широченными штанинами, стянутыми у щиколотки резинками.
Коля здоров, сказал Юрий Иванович. Отлучился. Скоро позвонит. Она улыбнулась грустно, понимая, куда отлучился Коля, благодарная Юрию Ивановичу за то, что Коля при нем, и одновременно желая и не смея просить в словах терпеть Колю, не сгонять с этажей этого белого, сквозного, будто теплоход, здания, ведь «согнать» означало для Коли очутиться в брошенном доме, затем на уваровском кладбище, под вековыми соснами, на горе, нагруженной гробами.
Коля позвонил, называл ее «сестренка». Уговорились встретиться на Арбатской площади.
Она поехала на метро. На Арбатской площади ее встречал Коля. Он показался ей великолепным, в своем свободном песочном костюме. Коля был подстрижен, свеже пах одеколоном, лишь слегка, когда он говорил, аромат одеколона перешибал запах винца.
Толпа праздничная, летняя, рябила нарядами, блестела глазами. Коля подхватил под локоть, повел, она легонько тянула его за собой, проскальзывая между встречными людскими потоками. Слышала его натужное дыхание, шарканье подошв. На стрелке желтое здание ресторана «Прага», там на веранде они летом пятьдесят восьмого сидели с Колей. Только помнила, что сидели, а как было: ветрено, солнечно? Что ели-пили? Какими они были тогда? Отлетело сновидением.
Он не повел ее к «Праге», потом, позже, сказал, пойдут туда. Повернули к подземному переходу, вышли к Дому журналиста.
В дверях их было задержали, как из полумрака, сбоку откуда-то, раздалось басистое: «Они ко мне». Очутились за оградкой на мягких диванчиках, лицом к стойке. Там железный ящик кофеварки истекал паром, шумела кофемолка. Глаза привыкли к полумраку, Антонина Сергеевна рассмотрела писателя, у которого Коля работал секретарем, немолодого молчаливого человека, рассмотрела Рудольфа Михайловича Лапатухина, басовитого крепыша с казацкими усами. Не обидно принимать Коле от него покровительство, решила она, одобрив Лапатухина, он помогает Коле по просьбе Юрия Ивановича.