Страница 62 из 99
— Документов у меня мало, а крепко примелькался на вокзале. — Леня был удручен.
Юрий Иванович оправдывался:
— Как бы иначе найти тебя в Свердловске?
Передвигалась тень от стеклянной коробки аэродрома, вновь друзья оказывались на солнцепеке и вновь следом за соседями с грохотом волокли по площадке металлический столик с кружками.
Подсевший к ним человек с чемоданом отхлебнул из своей кружки в предвкушении разговора и произнес:
— У них запланированный процент катастроф. Но уральскому экипажу доверяю. Уральцы люди обстоятельные, все у них по уму.
— Уральский экипаж? — грубо спросил Леня. — Летчик уроженец Нукуса, окончил училище в Актюбинске. Штурман из Чернигова. А бортмеханик тувинец.
— Из Чернигова? — человек глядел враждебно.
— Ну, осетин, если хотите.
Человек со своим чемоданом и кружкой перебрался за другой столик, на солнцепек.
— Не любит, — сказал Леня. — Не можем без иллюзий о надежном экипаже. О стакане воды. Помирать станешь — подаст семья.
Объявили регистрацию на московский рейс, друзья заняли место у стойки в кучке, оттесненной очередью на регистрацию; каждый в кучке имел повод требовать единственное незанятое при регистрации место. Двое были с заверенными телеграммами о смерти. Не выгорело и на второй рейс, проходящий. Удалось улететь только в ночь, с красноярским — у Юрия Ивановича, оглохшего, с горячечной головой от курения, пива, голосов, было чувство успеха: он пробился сквозь людские скопления, прорвался.
Взлетели, и провалился в забытье. Он слышал голос главного: «Давай». Это «Давай» не означало «До завтра», ведь прощались перед отпуском, и не означало «Поезжай и пиши», оно поощряло, в нем была солидарность людей одной судьбы, оно звало, обещало, что они пробьются, прорвутся, докажут. «Давай!..» Неслась, обдавая ветром, лавина машин — в нее по-щучьи метнулась редакторская «Волга». Толпа обтекала колонны станции «Новослободская». Юрия Ивановича несло, он всплывал, вновь погружался, он был уже в Алма-Ате, октябрь, милая пора! Город под крышей листвы. Световые потоки фонарей, окон, вывесок смешиваются под многослойной крышей, эта смесь впитывает запахи влажных зарослей душистого табака, наполняет улицы веселящим голову туманом. Толпа белозубая, с обнаженными руками и шеями. Смех невидимой под деревом девушки. Давай!
Глава седьмая
Телефон весело звякнул, Юрий Иванович потянулся к трубке, и тогда телефон продолжил мелким, с глумцой голоском. Звонила, знал Юрий Иванович, жена Лени Муругова. Острый носик красен от слез, поднятые пальцем очки, душистый комочек быстрыми касаниями промокает глаза. Она плакала в бессилии, она была загнанная женщина, с девяти и до шести в институте, начальник сектора держит в военном режиме, в магазин не выскочишь, осенью пересдавать английский и французский: раз в четыре года подтверждаются десятипроцентные надбавки за языки. Чтобы продержаться год, надо сейчас в отпуск, и путевку добыла. Но Леня повязал своим бегством: дочку взяли из пионерлагеря — плачет там, не прижилась, а их с бабушкой не оставишь, бабулька, то есть Ленина теща, сердечница, лет двадцать не выходит из квартиры, ни в магазин, ни вынести мусорное ведро; ночью в квартире должен быть взрослый, сделать укол, вызвать «скорую помощь».
Востроносенькая затихла. Носик уперся в трубку, комочек платка наготове. В трубке протяжное дыхание. Юрий Иванович предложил немедленно выкупать путевку. Востроносенькая отговаривалась сложностями по работе, тем самым говоря, что на отпуск решиться не может, нет уверенности в скором Ленином возвращении.
Пришлось звонить домой, излагать жене обстоятельства. Заночевал у Муруговых. Пошептались на балконе, Юрий Иванович убеждал брать путевку, до отъезда две недели. Если даже Леню они не найдут, со старушкой и девочкой останется он, Юрий Иванович, еще в армии научился делать уколы. Или же Эрнст будет ночевать здесь, несложно делать покупки для него, человека с машиной, и мясо для котлет он сможет провернуть.
Востроносенькая поддавалась, она соглашалась оставить мать на Юрия Ивановича или на Эрнста. И тут же пугалась: а как не услышат? — приступы у старушки случались ночью, не успеют сделать укол, не вызовут «скорую помощь», и явится она, досказывал он про себя, из Мацесты к гробу; вновь он терпеливо что-то говорил, не слова были важны, а интонация, ведь он соблазнял умученную праведницу мыслью об отдыхе от всего того, что называлось ее жизнью.
По пути в кухонку, там поставили раскладушку, Юрий Иванович зашел взглянуть на девочку. Сел на коврик у кровати, слушал ее дыхание. Девочка поглупела в последние дни, жаловался учитель английского, ходивший к ней два раза в неделю. Гормональные толчки: ей пошел двенадцатый год. В комнатке приглушенный шторой свет уличного фонаря. Не видна на виске жилка-веточка. Снотворное туманило голову. Где-то в двух-трех десятках километров отсюда, будто на другом континенте, перед неоновыми окнами магазина — или гостиницы? — крутится его дочь в компании ребят и девиц. Они рассыпаются — так брызгами рассыпаются жуки-вертячки, когда нагибаешься над водой. Вновь сбегаются, кружатся, возбуждаемые излучением глубин здания. Юрий Иванович разведенными руками, спиной загораживал стеклянные глубины. Лица роились — он узнал дочь, ее подружек, сына.
Очнулся, горел в углу ночник, востроносенькая, придерживая его за плечи, приговаривала что-то ласковое, из кровати с испугом глядела девочка.
Проводили с Эрнстом востроносенькую. В купе раскупорили бутылку шампанского, поддразнивали картинами рискованной курортной жизни, на случай умыкания востроносенькой вручили бумажный комочек. Пятидесятирублевая бумажка закатана в типографский бланк с текстом, подписанным «Жилина-Костылина». Над картинами кавказской жизни промчал образ Лени. То есть назван он не был, Юрий Иванович вкрутил кавказскую пословицу: «Настоящий мужчина в доме гость», — а Эрнст пришел в восхищение от мудрости горцев. Захмелевшая востроносенькая подергивала плечиками, закидывала ногу за ногу, разглаживала подол платьица, смеялась, показывая белые плотные зубки. Она говорила обо всем сразу, сыпала наказы о коробках с крупами в куханном шкафу, перескакивала на перестановки в ее секторе нефтегаздырпыра. Разбрасываемые слова собирались вокруг ее быстрого «отпуск», бессознательно оно соединяло ее с давним днем, когда она, в маечке, в белой юбочке, влюбленная во всех мужчин сразу, шла по сочинскому пляжу. Пролетевший образ Лени растворился в далях черноморского побережья.
До обеда Юрий Иванович правил гранки очерка о старом докторе Гукове, вставлял в текст эпизоды из пьесы о нем. Во второй половине дня готовил обед на завтра, ходил в ближний универсам. Приезжала его дочь, он посылал девочек гулять. Доделывал свое поспешно, все прочее при появлении дочери гасло, так в праздник бессмыслен быт. Выскакивал во двор, маячил глядевшей с балкона старушке. Она помахивала в ответ слабой рукой. Считалось — днем приступов не бывает.
Обходил по краю заросшее пространство, здесь слились дворы, школьный участок, территория жэка. Юрий Иванович высматривал девочек, скорее, угадывал их движение среди елочек, кустов, остатков цементных оградок в бурьяне, березовых рядков. Стоял, притаившись. Проходили девочки, впереди его дочь, прямая, с затянутой в брючки попкой. Помедлив возле кустика пижмы, она касалась ладонью цветка. Поотстав, шла младшая, косички над Лениными хрящеватыми ушами. Букетик клевера для бабушки. В ее ненавязчивости были одиночество комнатного ребенка и готовность к преданности. Истовая готовность, обрекающая завтра на плен мужа, подругу. С кровью от матери, от бабушки перенятая готовность служить мужчине — непонятному, мучителю, не экзаменовать его понятий о жизни. Готовность, стискивающая Ленину жизнь.
Если у востроносенькой эта готовность принимала религиозную окраску по причине бедности жизненных впечатлений, то у старушки сознание женской роли в семье было облечено в форму служения кормильцу. Старушка жила формой, несла с превосходством эту немецкую черту, хотя крови той была восьмая часть. Ее любимые слова были «пристойно» и «опрятно», самое бранное «хабалка», она же никогда даже интонацией не осудила Леню с его «ништяк», «иди пасись», «залепуха». Терпела его выпивки, исчезновения, бегства в нору, откопанную им в зюзинском овраге, где он заводил огород.