Страница 55 из 56
Защемило сердце. Побледнев, она опустилась на камень-валун.
— Отдохнем трохи, дочушка.
— Можно и отдохнуть, — сказала Маринка, — спешить теперь некуда. — И плюхнулась в густую траву.
— Вот он и пригодился родненький, — говорила Пелагея, борясь с одышкой, благодарно поглаживая неровный, в мелких рябинках бок валуна.
Тропа прямая, как натянутая веревка, в этом месте делала крюк, огибая камень. Как-то шел здесь с нею, вспомнила Пелагея, пожилой молчун — тракторист Кузькин. Давно это было, лет двадцать пять тому. Он тогда ухаживал за ней. Посмотрел на валун, покачал головой. «Ну что?» — спросила Пелагея, зная, что первым он не заговорит. «Неловко лежит, — отвечает, — стежку кривой делает, убрать надобно... Завтра трактор сюда пригоню с тросом... А?» Глядит на Пелагею покорно: мол, прикажи только... Не приказала... Сильный был Кузькин, крепкой кости мужик, казалось, износу не будет. А ведь давно уже лежит под березками, на кладбище. Болезнь к нему привязалась, раньше о такой в деревне и не слыхивали — рак. В полгода в дугу согнул Кузькина, кровь выпил, жилушки вытянул, в землю вогнал...
«Ой, трудно бабам без мужиков, — думала Пелагея. — А где их взять? Она-то знает, что и это гонит девчат из мест родных, В поре уже девки, хочется им и на свидание к дружку сбегать, и помиловаться. Год-другой — приспеет время семью заводить. А женихи где? Их по всей округе на пальцах можно пересчитать... Вот и Маринка беспокойной стала, переменчивой какой-то. То хохочет, как дурочка, без причины, то забьется в угол, молчит, глядит букой... Господи, хоть бы у нее с директором что получилось... Вот только если Лина Николаевна встрянет. Да нет, не должно быть, где ей тягаться с Маринкой...»
А Маринка лежала в траве и смотрела на Пелагею. И чем больше смотрела, тем больше жалела ее, старую и усталую. Наконец слезы закипели на Маринкиных глазах, она вскочила, порывисто прижалась лбом к Пелагеиному плечу, ощутив на миг его костлявую угловатость.
— Маманя, — зашептала горячо. — Не надо убиваться, слышишь? Ты свое сделала. Вот придут девчата домой и станут думать... Сразу они — хихоньки да хахоньки, а потом уж точно задумаются. И не может быть того, чтобы кто-нибудь не надумал остаться в колхозе... Вот увидишь!
— Где уж там‚ — слабо откликнулась Пелагея, но в голосе ее прозвучала надежда. — Была в классе одна — с косами и лицо ласковое. Уж как меня слушала!.. Может, она?..
— Я же говорю! — Маринка плача целовала морщинистую Пелагеину шею.
И Пелагея тоже заплакала. Заплакала легкими, смывающими докуку с сердца слезами, подумав, что выросла у нее Маринка не какой-нибудь, а славной и доброй — всем девкам девка.
— Наплевать мне на город, — говорила Маринка, всхлипывая, жалея уже не одну Пелагею, но и себя немножко. — Не хочу я от тебя никуда... Что в нем хорошего, в городе? Шум, гам... И никого нам с тобой не надо.
— Вот и хорошо, вот и ладно, — Пелагея бережно, едва касаясь ладонью, разглаживала тугие Маринкины кудряшки, любуясь их ровным и плотным блеском. — Ишь, платье мне слезами замочила... На-ко платок... И пойдем потихоньку, дочушка, пойдем...
Медленно встали они и пошли, обнявшись. Поднялись на взгорок. И там, где начиналась-кончалась Пелагеина тропа, увидели родную свою деревеньку Сладкие Соты. Пелагея украдкой перекрестилась и вздохнула глубоко и радостно, как вздыхала всякий раз при виде деревеньки и своей хаты под высоким кудрявым дубом, посаженным еще дедом ее.
Ах, что ей в этой жалкой, подслеповато мигающей оконцами, старчески немощно, как во сне, скользящей к концу, к гибели своей деревеньке! А поди ж ты, кажется, и дня без нее прожить невозможно. В Могучем Тракторе электрический свет с солнцем самим спорит, тут с керосинным тяжким духом, в рыжей рже семилинейка над головой; там радио с музыкой да песнями — не заскучаешь, тут гомон листьев над прохудившейся крышей; там голубое сияние телевизора, пресветлое око его блистающее, тут темный кут с божницей; там газовая плита с чистым синим пламенем, тут чумазое чело закопченной печи; там отверни кран — вот тебе, бабушка, и вода, тут с ведерками к кринице плетись... Ясно тебе, Пелагея Ниловна, где лучше жить? В Сладких твоих Сотах, хоть они и медовые, или в Могучем Тракторе, пусть он и железный?..
Древних да ветхих Пахома с Анисьей председатель оставил в покое, а Пелагею чуть ли не за подол тащил в Могучий Трактор, стыдил. Ты что, мол, совсем дикая, от пещерного века оторваться не можешь?.. А она и рада оторваться, да... В сотне шагов от ее избушки — кладбище старое. Лежит там и дед ее, и бабка, и отец — суровый сельский кузнец Нил, и мать — вечная труженица Марья Евлампиевна... Из земли рожденные, в землю ушедшие... На том кладбище — Вася, муж ее, вся родня Пелагеина, близкая и дальняя, весь крестьянский корень ее.
И как уйти от родных могил?..
Березовый сок
Вспоминается мне деревенский дом у дороги. Он приземистый, с темными от времени бревнами, а возле — веселый строй белых-пребелых берез, уже давно не молодых, но и не старых, в полной зрелости своих древесных сил. В стволах просверлены отверстия, вставлены туда жестяные желобки, а ниже висят привязанные веревочками стеклянные банки. Березовый сок где тонюсенькой струйкой, где капля за каплей точится в банки, и постепенно наполняются они прозрачной, с чуть заметной белесинкой влагой.
Весенние дни, когда березы дают сок, по-особому дороги хозяйке дома — одинокой старухе с выцветшими покорно-печальными глазами. Встает она рано утром, надевает лучшую свою кофту, накидывает на голову свой лучший платок и выходит на крыльцо. Сначала смотрит на небо и, если оно ясное, довольно улыбается и садится на лавочку возле дома.
Дорога тут не бойкая, но все ж то машина проедет, то прохожий пройдет. Машины всегда мчатся, спешат, редко какой шофер притормозит у бабкиного дома, а вот прохожих старуха останавливает сама.
— Милок, погодь маленько! — кричит она слабым надтреснутым голосом. — Березовиком напою.
И кто откажется испить березового сока, когда и солнышко уже припекает и пылью с дороги тянет — в горле першит? Берет «милок» из рук бабки тяжелую эмалированную кружку, до краев наполненную березовиком, и принимается пить. Пьет не торопясь, истово, с перерывами, вздыхая от удовольствия, роняя с губ щедрые капли.
— Пей, милок, вволю. Его Ваня мой дуже любил, сок этот, — говорит бабка и кончиком платка вытирает уголки глаз.
Кто и спросит, кто такой Ваня (погиб он, единственный ее сын, в сорок третьем), а кто и промолчит — лишь кивнет благодарно старухе и зашагает дальше.
И снова садится она на лавочку, снова всматривается вдаль — не идет ли кто...
Поит она березовиком всех — мужчин и женщин, старых и малых. Но дрожат ее темные большие руки только тогда, когда подносит она кружку молодым, тем, кто хоть отдаленно напоминает ей Ваню.
— Вишь, волосы русые, точь-в-точь как у него, и зубы его, и рот...
Она уверена, что думает это, а на самом деле говорит вслух, и парень перестает пить, подозрительно смотрит на старуху — что это там бормочет старая, может, из ума выжила?
А иной путник, вышедший на дорогу под веселым хмельком, не обратит на бабкино странное бормотанье никакого внимания, вернет ей пустую кружку, вытрет рукавом губы, лихо сдвинет набекрень кепчонку и двинется дальше с песней:
И не поймет, не догадается, что так оно и было сегодня; сама родина-мать поила его березовым соком из добрых натруженных материнских рук своих...
Под крутым берегом