Дивное поле

— Вы, надеюсь, понимаете, девочки, — сказала Лина Николаевна, — что проторила эту тропу Пелагея Ниловна не только для себя, но и для людей. Помните, что я вам говорила на уроках? Трудовому человеку всегда были чужды эгоизм, стремление соблюсти лишь свои, узко личные интересы... Кто еще ходит по вашей тропе, Пелагея Ниловна?

— Кому ж еще ходить? Маринка еще ходит. Я да Маринка. — Пелагея конфузливо улыбнулась, страдая, что опять, наверное, говорит не то, чего хотелось бы молодой учительнице. — В Сладких Сотах всего четыре души осталось. Вместе с нами. Дед Пахом возле хаты все копошится, бабка Анисья — та вовсе редко с печи слезает, разве что обед сготовить... Кому ходить-то?.. А Маринка бегает. Бывает, и без меня. Не на работу, а в клуб тутошний. На танцы, стало быть...

— Так, так, — сказала Лина Николаевна разочарованно. — Только вдвоем ходите?

— Вдвоем и ходим. — Пелагея вздохнула. — Я вот уже, считай, тридцать годков хожу.

— Тридцать! — тихонько ахнула толстая девочка, та, у которой была родинка на подбородке и — чего Пелагея не ожидала — зевнула, не таясь. — Умереть можно со скуки.

— Тебя как зовут? — спросила Пелагея. — Не Домны ли дочка будешь?.. Ну вот, я сразу признала. Что касаемо скуки, я тебе так скажу: иной раз скучно идти, иной — нет. Всего три версты, недалек, кажись, путь, а каждое утро, как внове идешь: сегодня солнышко светит, завтра дождик каплет, вчера метель в глаза кружила, а нонче спокой, снег лежит, будто холстина отбеленная, сверкает до жмури в глазах... Ну, а весной... Весной, девоньки вы мои родные, загляденье, да и только. Сколько трав разных в лугах растет, цветов!.. И у всех свои имена-звания. А много ль мы знаем? Ну лопушок там какой, ну щавель, ну ромашка... Бывает, станешь над травинкой и такая тебя досада возьмет, что не знаешь ее по имени... — Пелагея помолчала. — Понятное дело, и так бывает: иной раз бредешь и ничего вокруг не мило тебе, о своем думаешь. Особливо, когда нездоровится. Раньше, помоложе была, я свою тропу за двадцать минут пробегала, а теперь, бывает, еле плетусь, в грудях дыху не хватает... И так-то невесело на душе... Пелагея, подслеповато щурясь, погладила цветы на платке, опустила голову. — Да, старость не радость...

— Мы понимаем вас, дорогая Пелагея Ниловна, — торопливо закивала учительница. — Но главное — в огромном удовлетворении, которое вы испытываете, сознавая, что жизнь прожита недаром. Ведь так?

— Так... Только устаю я дуже. И руки по ночам болят. Уж так болят!.. Это у нас, доярок, почти у всех, от работы нашей, от дойки. К ночи задремлешь, а они начинают: сперва тихонько ноют, а потом... И на подушку их положишь, руки-то, и под подушку сунешь, и качаешь одну в другой, как дитенка малого. А они все болят. Порой так прижмут, аж заплачешь... Ей-бо!..

Пелагея не вдруг услышала настойчивый стук карандаша по графину, увидела встревоженное лицо учительницы и тут же, поправляясь, торопливо сказала сорвавшимся тонким голосом:

— У вас руки болеть не будут, девоньки. Вы не бойтесь. Потому как теперь электродойка.

Ей показалось, что толстая Катя, Домнина дочка, смотрела на нее насупясь, недоверчиво.

— Вы приходите ко мне на ферму, я с вами экскурсию проведу. Электродойка, она такая: поставил стаканчики на коровьи титьки и ж-ж-ж! — потекло молочко.

— Знаем мы, — сказала Катя. — Эка невидаль. Вы лучше о навозе. Когда будет механизация? Мама надорвалась с вилами да лопатой.

— Ты, дочушка, за маму не расписывайся. — Пелагея добро усмехнулась, представив себе дебелую, сильную в плечах Домну. — Она вил не боится. Опять же скотник у нас на ферме есть, он-то в основном с вилами... А механизация будет. Не все сразу.

— Не знаю, кто как, а я в деревне не останусь, — сказала Катя. — Отток рабочих рук из деревни в город — это закономерный процесс, я лектора из области слушала. Промышленность растет, развивается. Значит, нечего нас и агитировать.

— Да она не в промышленность, она в продавцы решила, — дала о себе знать востренькая. — Представляете, девочки? В белом колпаке наша Катерина, в кондитерском отделе... Будет дальше щеки наедать!

Девчата засмеялись, зашумели.

— Так-то оно так, можно и по торговой части. — Пелагея чуяла, что пора кончать затянувшуюся беседу, и было ей грустно, что серьезный разговор кончался вот так — криками да смехом. — Неволить вас никто не будет. Только и о том подумать надо: вот уйдем на пенсию мы, старухи, перемрем помаленьку — кому тогда работать?..

Ее уже никто не слушал, и говорила она для себя самой — размышляла вслух...

Маринка, выскочив за дверь класса, побежала по коридору и столкнулась нос к носу с директором Валерием Валентиновичем. Ему, видно, наскучило сидеть за отчетом. Был он парень хоть куда, когда не сидел, горбясь, за письменным столом в кабинете. Был директор высок, худощав, с небольшой русой бородкой. Не боясь потерять авторитет руководителя, воспитателя, преподавателя серьезной науки — истории, он ходил по субботам на танцы в колхозный клуб. Там и встречалась с ним Маринка.

— Вы куда? — спросил Валерий Валентинович. — Такая красная?

— А вы куда? Такой бледный?

Несмотря на солидное число вальсов, танго и шейков, станцованных в паре друг с другом, они были на «вы»: Маринка по школьной привычке, он — чтобы не быть фамильярным с недавней своей ученицей.

— Я в десятый «А», — сообщил директор. — Как там Тишкина?

— Выступает.

— Ну и как?

— Классно выступает в десятом «А» классе, — сострила Маринка и хихикнула. — Захватывающе. Муха пролетит — слышно.

— Между прочим, почин может получиться.

— Какой почин?

— На всю область. Представляете? Первая полоса газеты, вверху жирным шрифтом: «Будем доярками! — заявляют выпускники Могуче-Тракторской средней школы».

Валерий Валентинович с веселым и несколько хищным блеском в зеленых круглых глазах потер руки.

— А вы тщеславны, — заметила Маринка кокетливо, щеголяя непростым словом.

— Ну! — сказал польщенный директор. — Может, выйдем в сад, поболтаем?

А пока они любезничали в саду, Пелагея спешно заканчивала беседу со школьницами. Теперь она точно знала, что агитатор из нее никакой и не обиделась на Лину Николаевну, когда та простилась с ней холодно — лишь кивнула небрежно.

— Вот и она, — сказала Маринка директору, увидев на школьном крыльце Пелагею. Они поднялись и пошли ей навстречу.

— Разрешите поблагодарить. — Директор осторожно потряс Пелагеину руку.

— Да, кажись, не за что. — Пелагея была тиха и задумчива. — Не обессудьте, коли что... Пойдем, дочушка?

Слегка озадаченный директор смотрел им вслед — дробной горбатенькой Пелагее и ладной фигуристой Маринке.

— Пора, давно пора, — поглаживая шею, пробормотал Валерий Валентинович, но даже сам себе он не мог бы объяснить толком, что значило это — пора...

Маринка же, успевшая забыть уже о директоре, прилаживаясь к мелким шажкам Пелагеи, пытала ее:

— Ну что, согласны они? Пойдут на ферму?

— А бог их знает. Разве в чужую душу заглянешь? Не знаешь, как и подступиться к вам, молодым. Катька, Домнина дочка, будто и слушала внимательно, щеку кулаком подперла, а потом так и отрезала напрямки — в деревне, мол, ни за какие коврижки не останусь, в городе слаже, мол, коврижки.

— Плохо, — сказала Маринка.

— Знамо, плохо. Чего уж хорошего...

Они подходили к коровнику.

— Заскочить, что ли? — оживилась Пелагея. — На минутку?

— Да ведь нас на целый день отпустили, — раздраженно сказала Маринка. —И за коровами Домна посмотрит.

— И то, — устало махнула рукой Пелагея. — Скорей бы до хаты, дочушка. Нездоровится мне что-то...

Тропа привычно и легко легла ей под ноги. Пелагея шла ссутулясь, уставя глаза в землю, узнавая на стежке каждый бугорок, каждую трещинку.

— Не расстраивайся, — сказала Маринка. — Обойдется.

— Да ты только подумай, дочушка, как все негоже повернулось: я председателю обещала сагитировать девок, надеялся он... Ой, чуяла я! — Пелагея снова вспомнила, как невнимательны были девочки, ‚как шумели и смеялись. — Ой, чуяла я неладное!..