Дивное поле

— Эк что вспомнил, — махнул рукой Прокоп. — Умирай знай спокойно. Простил я тебя, давно простил.

— Та-а-к, — усмехнулся Гордей и быстро, зорко взглянул на друга, как взглядывал прежде, с безуминкой в светлых, навыкате глазах. — Простил, значит?

— Значит, простил.

— А за что простил?

— А то не знаешь? — опешил Прокоп. — За лисицу, вытащенную из моего капкана..

— Кто ж ту лисицу вытащил?..

— У-ф-ф! — Прокоп достал из кармана тряпицу, вытер вспотевший лоб.

— Ты, Пронька, скажи — видел меня у капкана, за руку схватил?

— Ну не видел, не схватил.

— То-то и оно! — Гордей смотрел торжествующе. — А как говорят умные люди? Не пойман?..

— Да я с самого начала знал, что ты, ты лисицу упер! — взъярился Прокоп.

— Докажи...

— Ты, ты, ты!

— Не ори, — Гордей страдальчески прикрыл глаза. — Худо мне, ай не видишь?

«Может, и моя смерть тут, рядком с Гордеевой», —подумал Прокоп и боязливо покосился в темный угол за печкой — не стоит ли там она, старуха жуткая, с костлявым пальцем, поднесенным к мертвым губам? В тишине, сначала едва-едва, потом слышнее, донесся с улицы шум гульбища. Вскоре различимы стали топот, выкрики, визг гармошки. Чей-то усталый, охрипший голос выкрикивал:

— Во дают! — сказал Гордей. — Молодец Галька, нашей породы, макеевской...

— Я кликну, ежели желаешь...

— А зачем? — коснеющим языком вымолвил Гордей. — Пускай гуляет... девка...

И дернулся телом, затих, вытянулся...

Прокоп постоял с минуту над мертвым телом, потом вышел и позвал Галину.

— Ну что там у вас? — спросила она недовольно из толпы.

— Дед твой помер, вот что, — сказал Прокоп и побрел прочь, не оглядываясь.

Он чувствовал, как, прямо в пути, тают его силы, мертвая истома подступает к сердцу, и все его мысли были лишь о том, как бы не упасть, дойти до заветного дивана под телевизором.

Когда он лег, привиделся ему Гордя. Друг шел навстречу по узкой извилистой тропе меж крестами и деревьями, предостерегающе подняв руку: «Не ходи сюда, пшел вон!..» — «Пусти, Гордя», — жалобно попросил Прокоп. Все его тело было налито тяжелой застарелой усталостью, неодолимо гнувшей к земле. «Не пущу! — грозно и весело кричал Гордей. — Я тебе жизнь спас... блох тебе на плешину!» — «Пусти, — молил Прокоп, опускаясь на колени. — Христа ради, пусти!» И тут увидел он Дусю. Высокая, сутулая, в ватнике и кирзовых сапогах, бежала она через поле, отчаянно крича, чтобы он поберегся. «Не надо бежать, не успеешь ведь, все равно не успеешь», — шептал Прокоп. Любовь и благодарность разрывали его сердце...

Дуся вернулась из города в вечерней темноте. Зажгла свет, взглянула на отца, вытянувшегося на диване, и, сразу догадавшись, кто это побывал сейчас в их доме, тихо и горько заплакала. Однако скоро утешилась, представив себе, как будет лежать Прокоп в гробу в новой рубахе.

Бивак на веселой лужайке

В родной материнской хате Костик спал всего одну ночь. Утром встал с головной болью, ломотой в костях. Чтобы вспомнить золотые сны детства, лег спать на печке и глаз не сомкнул, ворочаясь на ребристых кирпичах между трубой и стенкой. К тому же вышла стычка с котом. Костик задремал было, когда тот невесть откуда, с потолка будто, прыгнул ему на грудь и без всякого почтения мазнул облезлым хвостом по самым губам гостя, оставив на них изрядную толику рыжей шерсти.

Заохали, захныкали, проснувшись в углу на деревянной кровати, жена Раиса и дочь Жанна. Жертвы духоты и бандитских наскоков комарья, они тоже не выспались, были кудлаты и злы.

— Не-е, так дело не пойдет, — сказал Костик и, взяв в сенцах топор, вышел на крыльцо, зорко осмотрел окрестность. Подходящее место было прямо через дорогу — веселая лужайка с редкими березками. Дальше начинался сосновый парк, а за ним серебристо-червлено поблескивало меж меднокожих стволов неописуемой красоты озеро с тремя, как длинные зеленые лодки, островами.

— Эх-ма-а! — блаженно потянулся Костик и дернул левым плечом так, что оно хрустнуло. Хруст получился звонким, чистым.

Теперь будто и не было бессонной ночи. Чувствуя, как силушка переливается в жилах, поигрывая мускулами, Костик поплевал на ладони и взял топор. Хекнув, со всего размаха ударил под корень березку. Та вздрогнула вершиной. «Ага, не нравится», — подумал Костик, выдернул топор и рубанул снова — снизу вверх. Выруб получился трехцветный: за коричневой берестой нежно зеленела лубяная бархатная подкладка, а там уж посверкивало и само бело тело — тугое и сочное.

Бесшумно, как по воздуху, подплыла, подошла маманя, молча остановилась за спиной.

— Ты чего? — спросил Костик.

— Жалко, сынок...

Костик выпрямился, оставив топор воткнутым в ствол. Маманя у него была необразованная, темная. Умные, но неконкретные слова на нее не действовали. А вот если случай какой вспомнить, картинку нарисовать...

— В прошлом году мы домину строили — на целый квартал. Конечно, ветошь разную деревянную смахнули — частные сооружения. И сады, само собой... Я со своим дизелем как пошел чесать — одни куржи вывороченные позади оставлял... И заметь, маманя, деревья культурные, человеком саженные, — яблони, груши, вишня, рябина черноплодная... И все лучших сортов... Усекла? А ты березу дикорастущую — жалко... Нехорошо, маманя, не по-современному.

— Да я что, я ничего, — стушевалась маманя и осторожно погладила горячее под рубашкой крепкое плечо сына. — Ты руби знай...

И серой мышкой покатилась к избе — яичницу жарить для гостей дорогих.

Желтенький «жигуленок» Костика стоял рядом. Шины его прогнулись от тяжести того, что было на «втором этаже» — крышном багажнике с нарядной никелированой оградкой и крепкими капроновыми намордниками поверху тюков, мешков, рюкзаков, корзин и ящиков. Встав на подножку, Костик стащил и кинул на землю тяжелый мешок, сшитый из серо-зеленого брезента. В мешке, свернутая вдесятеро, томилась без света и воли четырехместная палатка, оранжевая, отечественная, 155 р. Из поверженной березки Костик сделал два кола больших и Четыре маленьких.

Теперь ему требовалась помощь. Насвистывая, он пошел в ближайший дом, к маманиной соседке тетке Наталье. Тетки дома не оказалось, но на ее кровати в сапогах и телогрейке валялся здоровенный мужик и курил сигареты «Прима» — пачка лежала рядом на табурете:

— Ну приветик! — сказал Костик обрадованно. — Ты что?

— Хвораю, брат. Температура. — тридцать семь и три.

— Бюллетенишь?

— Не дает фельдшерица. Пить надо меньше, говорит.

— Ты кто? Я в этой деревне родился и возрос, каждую личность в округе знаю, а тебя не знаю.

— Петр я. Кузьмишкин.

— Недавно тут?

— Точно. С северных краев прибыл.

— Да ты, никак, к тетке Наталье того... под бочок, в примни?

— Точно подмечено.

— Ну ты даешь, мужик! — захохотал Костик. — Это по мне, по-современному. Где работаешь-то?

— Бульдозерист я, мелиоратор, короче...

— Воду сушим, кусты бреем, хрен имеем, — пошутил Костик. — А в общем почти коллеги, говоря по-современному, я тоже на тракторе, только в городе, в стройтресте. — В городском стройтресте не стоим на месте, с места стронешь — шиш догонишь, — отшутился мужик, но как-то робко, конфузливо.

— Ну вставай, товарищ Кузьмишкин, по имени Петр, — сказал Костик.

— Это зачем?

— Дело есть.

— Да мне на работу давно пора. Бюллетеня-то нет...

— Ты знаешь кто, мужик? — Костик поискал глазами по избе, с чем бы сравнить Кузьмишкина, не нашел ничего подходящего и постучал по пустому ушату на лавке. — Вот ты кто... Да ты заставь меня больного в городе вкалывать!.. Я своему начальнику выложил бы, уж он у меня почесался бы... А закон на что? Трудящимся человеком помыкать, в гроб его загонять вместе с температурой? Сколько у тебя, говоришь?.. Да я бы твою фельдшерицу, толстомясую...