Журавлиные клики

— Да тебе Кузьма Кузьмич за такое дело голову сымет.

— А пускай сымает. Зато орден верну… Или вот что, вези меня, Генка, в контору совхозную. Позвоню в город, чтоб водолаза немедля выслали. Я ему лично тыщу рублей отвалю.

— Трепло ты, Федор Васильевич, — сказал Генка. — Где возьмешь-то тыщу? А потом, станет водолаз орден твой искать, как же, держи карман шире. Если бы человек залился, тогда б другой коленкор…

— Да он мне жалчей человека, — крикнул Федор и всхлипнул. — Мне его на Украине дали, сам комдив вручал. После того как мы Днепр форсировали. От нашего взвода осталось тогда всего ничего: пять бойцов, да и те побитые, пораненные… — Голос Федькин пресекся, он махнул рукой. — Эх, малец, да разве ты поймешь?..

— Ты что, дядь Федь? — удивился Генка. — Никак, слезу пустил? А еще фронтовик. Какой пример подаешь будущим солдатам? Мне и Витьке вот этому, подводному чемпиону…

Федька подрагивал плечами от сдерживаемых рыданий, отвернувшись, вытирал ладонью мокрые щеки. Ему сейчас и в самом деле казалось, что без ордена ему не жить, что крышка ему будет полнейшая без ордена, что предзнаменование это куда как худое — потерять заработанную кровью награду.

— Выпить тебе надо, Федор Васильевич, — твердо сказал Генка. — Вижу, не добрал ты сегодня малость. Доберешь и позабудешь про свой орден!.. Я мигом слетаю на «газоне» в деревню… Сколько брать-то? Двух хватит?..

И Генка сильно погнал лодку к берегу, где в нетерпении прохаживался, посматривал из-под руки на озеро Павел Иванович.

Федька спал в сторожке на деревянных нарах, покрытых старыми ватниками, рваными плащами и прочей рухлядью, в разное время оставленной егерю за ненадобностью рыбаками. Свет едва пробивался в крохотное с запыленными стеклами оконце, и в этом свете едва можно было различить лежавшего навзничь Федора, его багровое опухшее лицо. В большие красные руки, сложенные на животе, шутник Генка вставил недопитую бутылку «Стрелецкой».

Генка давеча действительно мигом слетал за водкой, они забрались в сторожку, готовясь посидеть за рюмкой как следует. Но то ли волнение по случаю утраты ордена повлияло на Федьку, то ли не выспался он ночью — был он на этот раз не на высоте: пить отказался, прикорнул на нарах и тотчас уснул. Тут его и оставили Генка с Павлом Ивановичем, уехали домой, так и не сумев разбудить своего по-мертвому бесчувственного к зову и тряске собутыльника.

А Федьке снился диковинный сон. Будто летом в красную июньскую погоду, под вечер плывет он по Днепру, ниже Киева, в той самой местине, где когда-то форсировал широкую и глубокую реку. Но что-то случилось с днепровской водой непонятное: стала она такой родниково чистой, такой прозрачной, что и не видать ее вовсе. Плывет Федька через Днепр даже без подручных средств, чувствует руками и грудью сопротивление воды, слышит, как плещется она и журчит вокруг тела, а посмотрит вниз — и холодок бежит к сердцу: будто под тобой лишь воздух и паришь ты, как чайка, над речным руслом. А ниже, словно тоже летают, рыбы — маленькие и большие, одни вверху, другие под ними, дальше желтый песок, камни, зеленые бороды водорослей…

Вдруг Федька увидел человека. Он лежал среди камней лицом вверх, невидимое течение мотало на его голове густые светлые волосы. Был человек в короткой шинельке и кирзовиках, пилотка со звездочкой, свалившись, лежала у головы. «Мертвяк», — подумал Федька, но тут же усомнился: открытые глаза солдата глядели прямо на него. Чуть поодаль от этого, простоволосого, лежал солдат в каске — молоденький мальчик с тонкой шеей. Дальше — еще тело, еще и еще… «Да тут вся наша рота», — догадался Федька, узнав в одном утопленнике своего закадычного фронтового дружка помкомвзвода Петра Капленкова. И у Петра, неподвижно, смертно обласканного водой, взгляд был живой, осмысленный, напряженно и требовательно уставленный на Федьку. Нельзя было вот так просто проплыть мимо мертвого друга. Федька замедлил плавное скольжение по невидимой воде, остановился как раз над Капленковым. «Как живешь, брат?» — тонко, по-комариному, зазвенело у него в ушах. Федька удивленно воззрился в лицо утопленника, синие губы не шевелились, и между тем тонкий голос из-под воды звучал все явственней, настойчивей: «Что же ты молчишь, Федька? Говори же!»

«Говори же! Говори же! Говори же!» — уже хором, звоном-перезвоном, журчанием и всплесками неслось над водой. На речном дне, видел Федька, лежали сотни солдат. И все они вперили в него свои взгляды, словно ждали, что он скажет старшему сержанту Петру Капленкову и всем им нечто огромно-важное, очень нужное, после чего им спокойнее будет лежать здесь, под водой, на песке и камнях.

И уже был не день, была ночь (Федька и не заметил, как истлела заря и надвинулась с востока темень), а он все плыл-летел, и внизу, как звезды, — синие, голубые, зеленые, — тревожась, спрашивая, требуя, горели солдатские глаза.

«Что же им сказать? Что сказать?» — томился и тосковал Федор. И от этого томления, этой тоски стала тончать пленка сна, усилием воли он порвал ее и очнулся.

— Приснится же такое, — пробормотал Федька и тут же ощутил в руках бутылку. В ней булькало. Пить он, однако, не стал, сунул «Стрелецкую» в карман и, размышляя о странном сне, вышел на волю. Растрепанный, опухший, долго стоял на берегу, постепенно приходя в себя. Солнце уже низко опустилось над лесом по ту сторону озера. Утомленно, нестройно допевали свои песни жаворонки. Ветер, посвежевший к вечеру, дул широко и вольно. Федька повздыхал, почесался, потом спустился к кринице за сторожкой, напился ледяной воды, поплескал ею в лицо, утерся полой пиджака. Сосало под ложечкой. Достал бутылку, поднял над головой, посмотрел сквозь стекло на свет — жидкость поблескивала призывно, дробилась на мелкие желтые блики. «Слаб ты, Федька, в коленках, дрянь ты, Федька», — ругнул себя, поднося бутылку к губам. И вздрогнул, снова вспомнив о сне. «Да что ж это я, неужто совсем пропадаю?..» В тревоге, в надежде прислушался к себе и медленно выпрямился, почувствовав, как вскипает в нем бодрящая, будто бы веселая ярость. «Ну нет, еще не пропал Федька! — крикнул озеру и, широко размахнувшись, злобно хекнув, швырнул бутылку что было сил в воду. Словно гранату бросил в фашиста…

Проходя рощицей, где они пировали давеча, он вспомнил о торжественном вечере, имевшем быть сегодня в восемнадцать ноль-ноль в Доме культуры, и о специальном приглашении — красивой открытке с розами, присланной ему на дом как бывшему фронтовику. Часы на фронтоне клуба показывали половину седьмого. Федька толкнул тяжелую парадную дверь, миновал фойе с портретами передовиков, скользнув взглядом по фотоличности скотника Фомича, и в нерешительности остановился, прислушиваясь к звукам, доносившимся из зрительного зала. «Всемирно-историческая победа… коричневая чума фашизма… зверя в его собственном логове», — долетало до него. «Кузьма Кузьмич, — определил Федька. — Речь с трибуны держит». Он хмуро усмехнулся: «Сейчас я ему тоже пару слов скажу» — и, плечом распахнув дверь, встал на пороге битком набитого, тихонько гудящего зала.

— Здорово! — во всеуслышание сказал Федька. — С праздником вас!

Кузьма Кузьмич замолчал на полуслове, а секретарь партбюро Рябинкин, сидевший на сцене в президиуме, весело крикнул:

— Милости просим, Федор Васильевич! Вот сюда проходи, в первый ряд, на почетное место.

В первом ряду сидели бывшие солдаты — участники войны. Федор опустился на свободный стул и только тогда заметил, что рядом с ним, по правую руку, восседает Фомич при всех своих орденах. Фомич качал головой, видимо укоряя Федора за опоздание, а может, и за то, что он явился на торжество без наград, даже «Славу» снял, при которой был утром в роще…

А Кузьма Кузьмич, покончив с международной частью своего выступления, пошел спускаться по ступенькам: от положения в стране в целом к положению в Российской Федерации, от Федерации — к области, от области — к району, от района — к совхозу, которым он, Кузьма Кузьмич, руководил. Судя по фактам и цифрам, приводимым директором, дела в хозяйстве шли неплохо, росли урожаи, удои, привесы, доходы и прибыли. И пример в труде более молодым показывали ветераны.