Лицедей

Лицедей поспешно поднялся и прижал к себе оборотня, испачкав и без того грязную шкуру гримом. Дрожала от судорожных рыданий спина, беззвучно капал белый грим на грязные полы дилижанса…

Гаспар перебирал вещи, оттягивая момент ухода. Лишним грузом себя обременять не хотел, больные колени не позволили бы ему унести много добра, да и выбор был невелик. Кряхтя, старик залез под кровать и начал искать на ощупь. Там, в темном углу, лежала его самая большая грусть. С большой любовью он достал на свет большую шкатулку, сдунув пыль, аккуратно открыл.

Сломанная кукла из деревяшки, лицо, детально прорисованное краской на лакированной поверхности, было искажено рубленным ударом топора, а трещина пролегла до груди.

– Мой первенец. Герой и революционер – Робеспьер. Именно ты ругал власть и зажравшихся чинуш, высмеивал грехи и пороки общества, клял короля и его свиту. Ты был первым, кто зажег пламя политической сатиры, твои идеи передавались из уст в уста, распространяя пожар. Уличенные в обмане и мздоимстве, они отомстили всему театру, стараясь убить твои идеи и мой голос, с помощью которого ты вещал. Пострадали все за правду. Баристан охромел. Джульетту насильничали до утра, а она стиснув зубы не издала не звука. А в обед лишилась разума и стала Жужей. Карлика Гюнтера вешали трижды. Наши бравые парни, силачи, жонглеры, артисты склонили голову перед наймитами и не вмешивались в расправу. Ты был героем до последнего и защитил меня от удара топора. Тогда я и отошел от дел, нацепив маску паяца, а Баристан сел впереди циркового каравана.

Старик усадил пятерых кукол в круг на пол, накрыл их тряпками, а посреди поставил последнюю свечу из Notre-Dame de Paris. По заверению пройдохи в церковной лавке, гореть ей не меньше трех часов. Своим светом она отпугивала грехи и очищала людей. Подхватил Робеспьера, саквояж со сценическими костюмами и мазь от ревматизма. Вот и весь не хитрый скарб. Во внутреннем кармане скопленное за сорок лет скитаний и гастролей. Этого хватит на пару месяцев экономного проживания. Так и вышел из дилижанса. Пол лица смыла вода, оголяя морщинистую кожу, дряблую щеку, как у пса и мешки под глазами, вторая половина все ещё была в образе.

На ступеньке перед телегой его ждала корзинка с едой. Поклонившись и поблагодарив вслух Баристана, старик потащил тяжелый саквояж в лес. А за его спиной шумел овациями старый цирк, свистели пьяные зрители, визжали разносчицы от щипков и поглаживаний по пятой точке. Этот многоголосый гул толпы лишь пригнул Гаспара к земле тяжким грузом расставания. Громким набатом отбили барабаны. Началось второе действие.

– И чем я займусь? Я же больше ничего не умею! – вдруг испугался за своё будущее циркач. – Я всю свою жизнь ехал с цирком, жил в нем, радовался и печалился, пировал и голодал. С самого нового рождения… и надеялся в один день быть похороненным на перекрестке перед Страсбургом. А сейчас, что мне делать?

Лес встретил прохладой и тишиной, не слышно было ликования толпы, фырканья лошадей и блюющих у шатра людей. Лишь стрекот цикад и недовольное ворчание лягушек. Подслеповатые глаза щурились во тьме, а ноги предательски цеплялись за корни и камни. Старик потерял направление и ощущение пройденного расстояния, слепо доверяя судьбе и не выбирая пути. Наконец изношенное тело начало подводить, колени налились свинцом, а в спину глухой болью отдавался каждый шаг. В тот же момент полногрудая луна вынырнула из-за облаков, осветив полянку серебристо-синим светом.

– Тут и передохнем, – кряхтя, старик уселся на саквояж, больше не переживая за вещи, откинул с корзинки тряпку. – Вино, колбаски, свежий хлеб. Славный ужин. Две луковицы, сыр и… а это что? – удивленно спросил сам себя Гаспар, нащупав рукой непонятный предмет. Потянув на себя с огорчением узнал в нем простую, но добротную веревку. – Я тебя понял, Баристан. Пришло время, но за вино благодарю.

На пустой полянке лицедей пил вино, вкушал пищу и вел неспешную беседу с Робеспьером. Подняв очередной тост за свободную от короля Францию, выпил последний глоток, расстроено поболтав пустой бутылкой в воздухе, швырнул ее в кусты.

– Прощай, Робеспьер, пора, – с трудом поднявшись на шатающиеся ноги, перекинул веревку через руку и потащил за собой волоком саквояж. Дойдя до ближайшего дерева, окинул пьяным глазом расстояние, а затем лихо закинул бечевку через сук. – Как по заказу. Осина.

Упав с саквояжа от потери равновесия, старик некоторое время смотрел в звездное небо, затем поднялся, затянул узел, а позже привязал конец веревки к корням дерева покаяния.

– La commedia è finita, – прошептал Гаспар с петлей на шее. Резкий толчок ногами и дряхлое тело повисло в считанных сантиметрах от земли. А в трех километрах южнее, ближе к реке большая церковная свеча почти догорела, растопленный воск растекся по полу старого дилижанса. В углу сверкнули красным глаза крысы, она принюхивалась к запаху ладана, а затем пробежала рядом с куклами. Фриц размахнулся саблей, выполняя свой последний приказ, отрубая большой лысый хвост, а после завалился вперед прямо на огарок свечи. Через три минуты, старый разукрашенный дилижанс был охвачен огнем, треща от яркого пламени. Повозка вдруг качнулась, а после потихоньку набирала ход по направлению к шатру, поджигая все на своем пути.

Гаспар распахнул глаза от яркого солнца и быстро зажмурился, резко потянулся руками к удавке и ослабил натяг, сипло задышав.

–А почему у тебя лицо накрашенное? – раздался девичий тонкий голосок. Старик раскрыл глаза, после обвел полянку мутным взглядом. В трех шагах от него сидела девчушка на саквояже, болтая ногами в воздухе.

– Ты как здесь…– хриплым голосом начал было паяц, после откашлялся и приподнялся. – Ты что тут делаешь?

– Жду, когда ты проснешься. У тебя в корзинке хлеб, а я очень голодна, но без разрешения не могла взять. Поделишься? – скороговоркой застрочила девочка.

– Да конечно, пойдем, позавтракаем, – Гаспар предпринял попытку подняться, что далось ему с большим трудом. В голове набатом били сотни молоточков, а ноги затекли из-за неудобной позы. Откинув с ног трухлявый осиновый сук, позже окончательно освободился от петли. – А как тебя зовут?

– Марсельеза! – на распев произнесла собеседница.

– Отчего же такое имя? И с кем ты тут в этом лесу? – разум циркача начал прояснятся, хоть голова и болела от дешевого вина.

– Я родом с Марселя, – будто укоряя за недальновидность, произнесла девочка. Кряхтя, старик добрался до вчерашнего прощального стола. Откинул тряпицу, достал хлеб и сыр. Разломив руками, передал девочке, секундой позже она впилась маленькими зубками в предложенное угощение. Сам же начал отщипывать маленькие кусочки скорее за компанию: аппетита не было.

– Это кто из родителей так пошутил? – наконец выдал из себя циркач.

–Настоятельница приюта, – сквозь набитый рот пробубнила рыжеволосая. – А брата назвали Момо. Он немой.

– Приюта…– протянул Гаспар, задумавшись. Пока он размышлял о нелегкой судьбе сиротки, та успела разделаться с сыром и хлебом, а после начала икать. – Я буду звать тебя Марси или Эдит. Нужно найти воды, где-то в кустах лежит бутылка из-под вина, посмотри своими молодыми глазами. Рядом река, так что мы легко найдем ручей.

Проводив взглядом рыжеволосую, лицедей крепко задумался. Еще вчера он прощался с жизнью, принимая безысходность своего жалкого существования, но глядя на худое тело Эдит, понимал, что сначала нужно устроить судьбу девочки. Отчаянно икая, шла юная Марсельеза с пустой бутылкой в руке, второй рукой она держалась за живот.

– Что с тобой? – испугано спросил Гаспар.

– Так бывает… Когда долго не ешь, а потом…– сбивчиво объяснила девочка.

– Пойдем искать ручей, а пока расскажи про себя, – предложил старик, забираю бутыль и собирая вещи.

В поисках воды они ушли в старый лес, а рыжеволосая с печальной улыбкой поведала свою историю. Родилась в пригороде Марселя в семье рабочих шёлкоткацкого производства восемь лет назад. Отец пропадал на заводе, хватаясь за любые подработки в порту, мать убиралась в домах зажиточных буржуа, иногда принося объедки с кухни. Большая часть средств уходило на аренду крошечной квартиры и еду, откладывать получалось совсем немного. Все лето Момо и Марси проводили на берегу моря, любуясь голубой водой в заливе, запекая на костре рыбу, выпрошенную у рыбаков, а вечером ждали маму, отца видели лишь глубоко за полночь и ранним утром. В один день он не пришел. На станке порвался приводной ремень и острые, как бритва нити порезали руки и лицо. Маме выплатили компенсацию за потерю трудоспособности, которая вся ушла на лечение. Плохая вода и пища, а также изношенное тяжким трудом тело дало слабину. Мужчина из приюта Святой Анны отправился на погост. Мама сменила работу на ночную, приходила под утро сильно выпившей с безумными глазами, а перед самой зимой богатый клиент забил ее тростью. Тело детям не показали, лишь уведомили о гибели, похоронив в общей могиле среди бездомных, попрошаек и чумных. После первых заморозков пришел хозяин дома за оплатой, побранившись, через неделю привел уже жандармов и мытарей. Имущество ушло за долги, а самих детей увезли в приют. Там появилась надежда на будущее, тепло от огня и пища, но уже весной появился рекрут, что отбирал детей для столицы. Как только дороги освободились от половодья и слякоти, множество фургонов со всех уголков Франции повезли свежую кровь, чтобы утолить жажду столицы, будто страдающую туберкулезом. Великий Париж, который гнил заживо от пресыщения, пороков и тщеславия, покрытый трупными червями под ослепительной золотой маской Версаля.