Рука и сердце

Я смирил гордыню и горячо поблагодарил его. Взял мясо и сварил для моей страдалицы Нелли бульон. Не знаю уж, спала она или была в беспамятстве, только я разбудил ее, усадил в кровати и, придерживая одной рукой, скормил ей чайную ложку бульона, и в глазах ее вновь появился блеск, а на губах – бледная, как лунный свет, улыбка; она простодушно прочла благодарственную молитву и уснула, прижав ребенка к груди. Я сидел у очага, прислушиваясь к звуку колоколов, доносившемуся до моего жилища вместе с порывами ветра. Я страстно желал второго пришествия Христа, о котором говорила мне Нелли. Мир представлялся мне суровым и жестоким, мне его было не одолеть, и я молился о том, чтобы Он позволил мне ухватиться за край Его одежд и выдержать тяжелые времена, когда я падал и истекал кровью, не встречая ни милосердия, ни помощи ни от кого, кроме старого трактирщика Ионы, несчастного грешника. Подобно всем, к кому жизнь была неласкова, я не переставая думал лишь о себе и о выпавших на мою долю несчастьях. Я перебирал в уме свои горести и страдания, и в сердце моем горела ненависть к Дику Джексону; и вслед за колокольным звоном, звучавшим то громче, то тише, ослабевала моя надежда на то, что наступит то чудесное время, предвестником которого он был, когда моего врага сметет с лица земли. Я взял Библию Нелли, но обратился не к благословенной истории рождения Спасителя, а к повествованию о предшествовавших ему временах, в которые иудеи столь жестоко покарали всех своих недругов. Я воображал себя иудеем, вождем своего народа. Дик Джексон был фараоном, как царь Агаг, дрожащий в надежде, что горечь смерти миновала, – короче говоря, он был поверженным врагом, над которым я торжествовал с Библией в руках, той самой Библией, где записаны слова Спасителя нашего, сказанные на кресте. Однако я не придал тем словам значения, я почти не заметил их, как не замечаешь дорогу в тумане в звездную ночь, а вот истории Ветхого Завета в кровавом свете заката казались мне величественными. Постепенно день пришел на смену ночи и принес с собой безмятежные звуки рождественских песен. Они разбудили Нелли. Услышав, что она пошевелилась, я подошел к ней и сказал:

– Нелли, в доме есть деньги и еда; тебе хватит, чтобы продержаться, а я пойду в Падихам искать работу.

– Пожалуйста, не уходи сегодня, – ответила она и попросила: – Не мог бы ты хоть раз пойти со мной в церковь?

Дело в том, что я был в церкви только в день нашей свадьбы, и потом Нелли не раз просила меня сходить с нею туда; вот и сейчас она умоляюще глядела на меня, и вздох разочарования готов был сорваться с ее губ в ожидании отказа. Но на сей раз я не отказал ей. Прежде меня удерживала мысль о том, что я недостоин войти в церковь; теперь же меня охватило такое отчаяние, что я решился бы на что угодно. Хотя меня и считали христианином, в сердце своем я оставался нечестивым язычником, готовым вновь ступить на греховный путь. Я решил, если не сумею найти работу в Падихаме, пойти по стопам отца и, полагаясь на свою силу и сноровку, добывать то, что мне мешали добыть честным путем. Я намеревался покинуть Соули, где надо мной словно висело проклятие; так отчего бы и не сходить в церковь, даже если происходящее там мне непонятно? Я отправился туда грешником – грех был в моем сердце. Нелли опиралась на мою руку, но даже ей я не сказал ни слова по дороге. Мы вошли; она нашла нужные стихи и указала их мне, обратив на меня свой исполненный радостной веры взор. Я же видел лишь Ричарда Джексона и слышал только его громкий гнусавый голос, когда он повторял священные слова за пастором, оскверняя каждое из них. На нем был костюм из дорогого тонкого сукна – на мне фланелевая куртка. Он был богат и доволен жизнью – я голодал и пребывал в отчаянии. Перехватив мой взгляд, Нелли побледнела при мысли о том, что дьявол искушает меня, и принялась горячо за меня молиться.

Постепенно она забыла обо мне и до конца не произнесла ни слова; с залитым слезами лицом она погрузилась в долгую молитву, раскрывая всю душу перед Господом. Церковь почти опустела, а я стоял рядом с Нелли, не желая ее отвлекать и не в силах к ней присоединиться. Наконец она поднялась с колен – лицо ее выражало неземное спокойствие. Она оперлась на мою руку, и мы направились домой через лес, где все птицы притихли и казались ручными. Нелли заметила, что все твари Господни в честь Рождества пребывают в радости и любви. Я же считал, что они притихли из-за мороза; в моем сердце вопреки всему жила лишь ненависть, я был исполнен злобы и не испытывал ни к кому милосердия – и не хотел быть любящим и милосердным. В тот день я простился с Нелли и нашей малюткой и пешком отправился в Падихам. Сам не знаю, как мне удалось получить работу, потому что искушение вернуться к греховной свободе безбожной жизни становилось все сильнее; меня одолевали дурные мысли, словно все дьяволово войско нашептывало их мне, и только чистый образ Нелли и ее молитвы удерживали меня от окончательного падения. Однако, как я сказал, я нашел работу и вернулся домой, чтобы перевезти семью на новое место. Я ненавидел Соули и все же сгорал от негодования при мысли, что придется покинуть его, не добившись цели. Я так и остался в числе отверженных, от которых держались подальше приличные люди, а мой враг процветал и пользовался их уважением. Правда, Падихам был не так уж и далеко, на восточной стороне большого холма Пендл-Хилл, милях в десяти от Соули; я решил не падать духом и не оставлять надежды. Ненависти подвластны и не такие преграды.

Я снял дом довольно высоко на одной стороне холма. Из окон был виден черный, покрытый вереском склон, а за ним – серые дома Падихама, над которыми висело черное облако, совсем не похожее на синий древесный или торфяной дымок над Соули. Часто с вершины холма дули сильные ветры и свистели вокруг нашего дома, когда внизу все было спокойно. Я же в те времена был счастлив. Ко мне относились с уважением. Работы всегда хватало. Наша дочь росла и расцветала. И все же я помнил нашу деревенскую пословицу: «Держи камень в кармане семь лет; переверни его и держи еще семь, но пусть он всегда будет наготове: брось его во врага своего, когда придет время».

Однажды приятель пригласил меня послушать проповедь на холме. И хоть я никогда не был привержен церковной жизни, мысль о молитве прямо под сотворенными Богом небесами сулила какую-то новую свободу, к тому же меня с детства привлекали открытое пространство и свежий воздух. А еще говорили, что в этих проповедях все совсем по-другому, и я подумал, что интересно было бы посмотреть, как это у них устроено; да и о том проповеднике в наших краях шла громкая слава. И вот в один прекрасный летний вечер после работы мы туда пошли. Придя на место, мы увидели столько народу, сколько я не видел никогда прежде: мужчины, женщины, дети, старые и молодые – все сидели рядышком на земле. Их суровые, измученные лица были отмечены заботой, горестями, болезнями, преступлениями против закона. В самом центре в повозке стоял проповедник. Увидев его, я сказал своему спутнику: «Боже правый! Какой маленький, а столько шуму произвел! Да я бы справился с ним одним пальцем». Потом я сел и огляделся. Все глаза были устремлены на проповедника, и я тоже обратил свой взор на него. Он заговорил; речь его не отличалась изысканностью – он говорил обычными словами, которые мы слышали каждый день, о том, чем мы каждый день занимались. Он не называл наши проступки и недостатки ни гордыней, ни суетностью, ни стремлением к удовольствию – нам бы все это было непонятно; он просто и прямо говорил о том, чтó мы сделали, а потом находил для каждого поступка слово, называл его мерзким, а нас – пропащими, если мы будем продолжать в том же духе.

Лицо его покрылось слезами и потом; он изо всех сил боролся за наши души. Он описал грехи каждого из нас простыми словами, и нас поразило, насколько глубоко он проник в тайны наших сердец. Потом он призвал нас раскаяться и обратился сначала к нам, а затем к Богу с речью, которая многих возмутила бы – только не меня. Мне понравились сила и неприкрытая правда его слов, и в тот час, когда на нас опускался летний сумрак и на небе одна за другой появлялись звезды, словно глаза наблюдавших за нами ангелов, я чувствовал себя ближе к Богу, чем когда бы то ни было прежде. Мы слушали его в слезах и стенаниях; затем он умолк, и наступила тишина, нарушаемая лишь рыданиями и жалобами, и в сгустившейся тьме я различал глубокие голоса мужчин, дрожавшие от муки и умолявшие о прощении, и высокие голоса женщин. И вдруг вновь раздался голос проповедника; ночь уже скрыла его от наших глаз, но голос его звучал нежно, как голос ангела, и рассказывал нам о Христе, умоляя прийти к Нему. Я никогда не слышал столь страстной просьбы. Он говорил так, словно узрел нависшего над нами в плотной тьме ночи Сатану, спастись от которого мы могли, лишь безотлагательно обретя веру; думаю, он и вправду видел Сатану, ведь известно, что тот парит над пустынными старыми холмами, ожидая своего часа, и для многих душ встреча с ним едва не стала роковой. Вдруг наступила тишина, а через некоторое время по возгласам тех, кто был рядом с проповедником, мы поняли, что он упал в обморок. Мы все столпились вокруг него, будто он мог вывести нас на путь спасения; и он потерял сознание от жары и усталости, потому что его обращенная к нам речь была пятой по счету в тот день. Я оставил толпу, провожавшую его вниз, и пошел дальше в одиночестве.