Страница 3 из 37
После одного случая Пантушка особенно боялся Степки.
На паперти церкви стоял каменный столб, к которому была прикреплена жестяная кружка с узенькой дыркой. Над кружкой надпись: «На украшение божьего храма». Молельщики опускали в кружку деньги. Раз в неделю церковный староста лавочник Тимофей отпирал кружку и вытряхивал пожертвования.
Как-то поздно вечером Пантушка залез в церковную ограду срезать на удилище рябиновый прут, который он давно приглядел. Прошмыгнув в калитку, он вдруг замер от испуга. На паперти стоял Степка и, озираясь по сторонам, отпирал кружку. Замок не поддавался, и Степка сопел, торопился. Наконец что-то щелкнуло, кружка снялась. Высыпав деньги в шапку, Степка поставил кружку на место и быстро пошел из ограды.
Боясь быть замеченным, Пантушка присел на корточки и прижался к кусту рябины. Треснула ветка.
— Кто тут? — испуганно спросил Степка, останавливаясь. — Кто?
Пантушка понял опасность и замер. Но Степка увидел его, чуть живого вытащил из-за куста и, крепко держа за руку, сказал:
— Бить не стану: крик подымешь. Помни одно: проболтаешься — изуродую.
И, дав Пантушке подзатыльник, пошел своей дорогой.
На другой день в селе только и разговору было о том, что кто-то ограбил церковную кружку. Пантушка молчал. А Степка ходил с всклокоченными волосами и гнусаво пел что-то церковное, время от времени прерывая пение возгласами:
— Бог пошлет кару на вероотступников!
Просидев под телегой не меньше часа, Пантушка тихонько вылез, выглянул из ворот. Степки не было.
Дома на Пантушку набросилась мать.
— И где тебя носило! Весь измазался, ободрал одежонку. Ох, горе мое!
— У отца Павла на трапезе был, — ответил Пантушка.
— Ну-у! — уже мягче произнесла мать. — Чем кормили говельщиков?
— Овсяной кашей.
— А раньше, бывало, рисовой кашей с изюмом, пирогами с капустой, грибным супом.
— То раньше, — недовольно промолвил Трофим.
— Федосья наверх пельмени понесла, — рассказывал Пантушка. — Правда!
— Не греши! — прикрикнула на него мать.
— А что, — заступился за Пантушку отец, задумчиво поглаживая колючий, давно не бритый подбородок. — Поп с богом в дружбе — ему все можно. Он лебеды-то и не нюхал, у него на столе пшеничный хлеб. И мяса вдоволь. Кому великий пост, а ему широкая масленица.
— Знамо дело, — согласилась Фекла. — Он один на весь приход. Поехал со сбором, так люди последнее отдают: кто яичек, кто маслица, кто сметанки.
— Ты тоже сдуру последний стакан масла отдала, — с раздражением сказал Трофим, — лучше бы ребят накормила.
— Без того нельзя: батюшка миром живет. А ты, — Фекла осуждающе посмотрела на мужа, — ты все в ссору с отцом Павлом лезешь. Нехорошо! Сходил бы лучше, попросил у него взаймы мучки пудик.
— Держи карман шире, — Трофим усмехнулся. — Все люди братья, люблю с них брать я. А где видано, чтобы поп людям давал?
— Тять, — сказал Пантушка, — сегодня мы читали стихотворение про жадного епископа. — Пантушка пересказал содержание стихотворения, вызвав одобрение отца и страшное удивление матери.
— Я больше на власть надеюсь, — произнес Трофим, — она поможет. В хлебородных губерниях продовольствие для голодающих собирают, пожертвования деньгами. Говорят, Ленин с Америкой разговаривает, просит продать зерна. Может, и продаст Америка?
— Ой, дай-то, господи! А то ведь до чего дошло: лебеду едим.
— Это еще ничего. В Поволжье, говорят, умирают с голоду, людей едят.
— Ой, господи! Страх-то какой!
На обед Трофим опять отвесил каждому по ломтю хлеба, Фекла поставила чугунок вареной картошки.
Пантушка ел и не мог наесться. Живот раздувался, под ложечкой больно давило, а сытости не чувствовалось. Он ел и думал о попе, о пельменях, о настоящем хлебе, который привезут из далекой, неведомой Америки.
Весенней ночью
Стояла темная весенняя ночь. Село давно уснуло, ни в одном окошке не светился огонек. Изредка лаяли собаки. С тихим звоном журчали по проталинам ручьи.
В церковной ограде появилась высокая фигура отца Павла. Он постучал в окно сторожки.
Спустя несколько минут звякнул железный засов, первая дверь церкви приоткрылась и, как пасть чудовища, проглотила священника, лавочника Тимофея и Степку.
— Благослови, батюшка, — ласково пропел Тимофей.
Тот отмахнулся.
— В другой раз. Сейчас не до того... Отпирай, Степан! Чего долго копаешься?
Степка с трудом повернул ключ в большом висячем замке, открыл дверь, ведущую внутрь храма.
При слабом колеблющемся пламени свечки огромная церковь была похожа на высокую пещеру. Выступали из темноты иконы, блестя золотом и серебром; казалось, ожившие строгие лики святых осуждающе смотрят на людей, осмелившихся нарушить ночной покой. Высоко, под самым куполом, вспорхнули голуби, захлопали крыльями. Со свистом упало и со звоном разбилось о каменный пол стекло. Тимофей и Степка вздрогнули, а отец Павел невозмутимо пробасил:
— Сколько раз говорил я тебе, Степан, чтобы разорил гнезда под куполом. Гадят на пол.
— Никак не залезешь туда, — оправдывался Степка. — Разве из ружья их перестрелять?
— Из ружья!.. В церкви-то?..
Когда вошли в алтарь, отец Павел взял серебряный крест, поднял его перед Тимофеем и Степкой.
— Клянитесь на кресте, что сохраните в тайне наши деяния и словеса, кои изреку я вам.
— Клянусь! — прошептал Тимофей.
Степка молчал.
— А ты?
— И я клянусь, — проговорил Степка, тряся лохматой бородой.
— Клянитесь же, что уста ваши не разверзнутся даже при пытках каленым железом, огнем, петлей.
Тимофей и Степка повторили слова клятвы.
— Клянитесь же, что сердца ваши не поддадутся соблазну богатства.
Отец Павел говорил о муках, которые ожидают клятвопреступников.
— Целуйте крест!
И священник поднес холодный крест к губам сначала Тимофею, потом Степке, затем заговорил вполголоса:
— Ленин распорядился изъять из церквей драгоценности и отдать их Америке за хлеб. В любой день к нам могут приехать комиссары. Верующие не захотят отдать украшение храмов божьих. И мы будем виноваты перед прихожанами, если позволим увезти драгоценности. Мой долг священника, а твой, Тимофей, церковного старосты — быть верными храму. Ты, Степан, — церковный сторож, тоже служишь верующим. Мы должны скрыть от Советской власти самое ценное, а что подешевле — придется отдать. Помните, что нас строго покарают, если мы не сохраним все в тайне. Поняли?
— Поняли.
— Как не понять!
— Ну, приступим с благословения господа-бога.
Отец Павел размашисто перекрестился, достал заранее приготовленные мешок и толстую конторскую книгу, раскрыл ее и прочитал:
— Чаша-дароносица, серебряная, золоченая, с драгоценными каменьями, подарена купцом Сарафанниковым. Давай ее, староста!
Тимофей откинул парчовое покрывало, открыл дверки ларца, вынул три чаши.
— Вот эту в мешок, — сказал отец Павел и сделал карандашиком пометку в книге.
За чашей пошли в мешок большой серебряный крест с золотой цепью, золотые ложки для причастия, драгоценные сосуды для приготовления «крови и тела Христа». «Кровью Христовой» называлось церковное виноградное вино, стоявшее в алтаре в огромных бутылях, а «тело господне» пекли из пшеничной муки.
Покончив с укладкой в мешок золотой и серебряной церковной утвари, отец Павел молча вышел из алтаря, кивнул на большую икону.
— Придется начать с богородицы.
Степка приставил к иконостасу лестницу, залез, открыл стеклянную крышку иконы, обернулся на попа, ожидая приказаний.
— Скидай оклад! — скомандовал священник, и густой бас его гулко раскатился по церкви.
Степка подковырнул листовое серебро, оно легко отстало вместе с маленькими гвоздиками.
— Как же, батюшка, — произнес Тимофей, тяжело дыша. — Заметно будет, что оклад снят.
— А мы фольгой серебро-то заменим. В описи не указано, что оклад из листового серебра.