Именем Республики

Очень хотелось есть. От голода в желудке побаливало, во рту все обметала липкая густая слюна. Больше суток прошло с тех пор, как он в последний раз ел, скрываясь в овине у знакомого кулака. Оставаться там было опасно, и Судакову пришлось переметнуться в монастырь, где он надеялся отоспаться, отдохнуть. А вышло так, что игумен и куска хлеба не дал.

Оставалось одно: дожидаться Гаврилу — «пещерного жителя», как в шутку называл его Судаков.

С Гаврилой он познакомился около года тому назад, встретившись в лесу, и с тех пор не один день провел в его подземном жилище. В былое время он с барской брезгливостью посторонился бы грязного мужика, а теперь лежал на его подстилке.

— Тьфу! Гадость какая! — зло проговорил Судаков. — До чего же я опустился!

А немного спустя подумал уже более спокойно: «Ничего. Нам бы только свергнуть Советскую власть. А тогда мы наведем свой порядок. Таких, как Гаврюшка, заставим сапоги лизать».

Что-то зашуршало. Камень ли упал, ветер ли ворвался в штольню.

Судаков вскочил, прислушался. Похоже было, что кто-то осторожно пробирается по подземному ходу. Судаков загасил лучину, обломал тлеющий конец, затоптал его и быстро спрятался за выступающие камни. Рука судорожно сжимала рукоятку браунинга.

Сомнений не было: по штольне кто-то шел. В голове Судакова одна мысль обгоняла другую. То ему казалось, что это Гаврила, и он радовался, что не одному придется ночевать в мрачном подземелье, то вдруг мерещилось, что его выследили чекисты и теперь поймают, как лису в норе. Его бросило в жар. Он чувствовал себя, как зверь в капкане. Шаги раздавались все ближе, все явственнее. Судаков затаил дыхание.

Вот шаги уже совсем близко. Кто-то сопел и возился рядом. Синие искры вспыхнули в темноте и погасли. Потом еще и еще.

«Гаврила...» — с облегчением подумал Судаков.

Оранжевым глазком мигнул в темноте уголек, потом вспыхнуло крохотное пламя и осветило кисть руки около лучины. Когда лучина загорелась, Судаков увидел Гаврилу и выскочил из засады.

— Руки вверх!

Огромный мужик, заросший бородой до самых глаз, слабо вскрикнул и согнулся, выкинув руку вперед, как бы защищаясь от удара.

— Эх ты, трус! — Судаков засмеялся, дружески хлопая Гаврилу по плечу.

— Фу ты! — выдохнул Гаврила. — Сердце так и оборвалось. И не подумал, что ты тут.

— Не ждал гостя? А я решил навестить тебя. Скучно, думаю, тебе одному-то. Мимоходом и завернул на часок. Как живешь? Давно не видались.

— Недели две, а может, и больше. Тут дни-то несчитанные.

— А ты календарь заведи. Будешь отрывать листочки. День минул — листок долой! — шутливо посоветовал Судаков.

— Ни к чему это, — мрачно ответил Гаврила. — Без дела дни проходят, и считать их нечего. Это когда дома — другое дело. Знаешь, чего в понедельник делать, чего во вторник, в среду... Вон мужики-то пашут, сеют, а я...

— Погоди, напашешься, — перебил Судаков, бесцеремонно заглядывая в узелок, который развертывал Гаврила. — О-о, да у тебя тут еды-то на целый полк! Жена, что ли, приходила?

— Приходила.

Гаврила сел, снял старую фуражку, расправил длинные волосы, провел ладонью по усам и широкой пепельной бороде.

— Милости просим, — он показал на еду.

— Всякая еда хороша ко времени. Сейчас жареный лапоть и тот съешь, — Судаков рассмеялся и ухватил ломоть хлеба. — Раньше овсом только лошадей кормили, а теперь мы едим овсяный хлеб.

— Это еще хорошо. А то лебеду ели. Это из семенного овса баба испекла. Овес государство на обсеменение дало.

— А еще чего дало государство? — ехидно спросил Судаков.

— Рожь, ячмень.

— Вот будут мужички, товарищи крестьяне, ссуду государству с процентами отдавать, тогда почешут затылки.

— Говорят, без процентов ссуда-то, — неуверенно возразил Гаврила.

— Говорят, говорят! — передразнил Судаков. — Советская власть за все проценты берет. Попадешься ты, так тебе за дезертирство годика три тюрьмы дадут да еще годика два накинут за здорово живешь... Это что такое? — Судаков ткнул пальцем в узелок с едой.

— Ватрушки.

— Первый раз такие вижу.

— Тесто из ржаной муки с тертой картошкой, а сверху конопляное семя... толченое.

— Ну-ка, давай попробуем.

Глотая куски клеклого теста с пахучим конопляным семенем, Судаков многозначительно продолжал с издевкой:

— Так что ты, товарищ Гаврила, учти: страдать тебе придется много, если попадешься.

— Баба, жена моя, — медленно сказал Гаврила, — зовет домой. Говорит, прощение будет. Сосед тоже в дезертирах был — вернулся. Ну, и ничего. Месяц принудительных работ дали, дрова в лесу заготавливал.

— Ой, не верю я твоей бабе. Они ведь, бабы-то, какие? Ей трудно без тебя, вот и зовет, думает, легче станет. А того не понимает, что тащит мужа в петлю.

— Не в том дело. Отец у меня еще здоровый, мать, сестры. Работать есть кому. А нутро мое ноет, болит, по жизни тоскует. Руки дела просят. Лежу в этой норе и думаю: люди в поле работают, хлеб сеют; солнышко светит, жаворонки поют, жеребенки ржут, грачи над пашней голгочут весело! И ни от кого прятаться не надо... А я, как червь, в земле хоронюсь, по неделе человеческого голоса не слышу. Сам с собой разговариваю. Может, с ума сходить начинаю?

— Возможно, — с усмешкой подтвердил Судаков.

— И чего делать — не знаю, — причитал Гаврила.

— Настоящие люди знают, что делать, — наставительно сказал Судаков, запихивая в рот кусок овсяного пирога со щавелем. — Вон, говорят, в каком-то селе убили в церкви приезжего из города комиссара.

— Да это в нашем селе, в Успенском. Страх-то какой!.. Ужасти!.. И зачем убивать?

— Зачем убивать? — медленно проговорил Судаков. — Значит, надо было. То в одном месте советского комиссара убьют, то в другом, то в третьем. Вот их и поубавится. Да в то же время поезда взрывать, мосты... Разогнать комиссаров, свою власть установить.

— Какую? — спросил Гаврила.

— Старую. Только без царя. Твою власть.

— Какую же это мою?

— Ту, которая тебя за дезертирство судить не станет, а еще тебе спасибо скажет.

— Чудно́!

— Не чудно, а слушай, что говорю... Вот ты здоровый, сильный, молодой. А какая от тебя польза? Никакой. А ведь мог бы и отсюда, из-под земли, полезное что-нибудь сделать.

— Чего же это?

— Советской власти боишься? — в упор спросил Судаков.

— Боюсь... за дезертирство мое.

— Значит, надо ее сменить на такую власть, которой тебе нечего бояться.

— Как же сменить-то? — наивно поинтересовался Гаврила.

— Люди борются против Советской власти, и ты борись. Сожги волостное правление, кооператив, милицию.

— Ой, чему ты меня учишь!

— Я не учу, дурень! Я к примеру говорю. Я не тебя первого такого встречаю мимоходом. Не все прячутся. Которые и дома живут, а Советской власти соли на хвост насыпают.

— А ты откуда знаешь?

В вопросе Гаврилы была такая подозрительность, что Судаков выругался.

— Глупый же ты! Откуда мне знать! Я ничего не знаю. Я только думаю, что такие люди есть.

— Конечно, есть, как не быть, — согласился Гаврила.

— Я человек рабочий, — продолжал Судаков. — Все мое имущество вот... мозолистые руки... ну, и голова. Больше ничего нет. Руками я кормлюсь. Мне все равно, какая власть: царская ли, советская ли, али еще какая. Ясно?

— Очень даже.

— А ты крестьянин. У тебя есть земля, собственный дом и разные постройки, лошадь, корова, овцы.

— Есть.

— Ты вырастил хлеб и можешь его продать по какой хочешь цене. Зарезал телка али свинью, хочешь — сам съешь, хочешь — продашь. Вот и нужна тебе крестьянская власть.

— Мне и теперешняя, советская, подходящая.

— Почему же ты не воевал за нее?

— Это другое дело.

Наевшись, они закурили и, потушив лучину, легли спать.

Лежали молча. Глухая тишина давила на мозги, отсыревшее сено пахло землей и подвальной затхлостью.

Швырнув окурок, Судаков спросил:

— Значит, ты из Успенского?