Избранное

— Сбылось! Станешь, Шура, ученым-естественником. Сколько еще не открыто тайн в природе, — радостно говорил он.

— Искать, буду искать, мало человеку дает земля, — вроде и согласился Александр Михайлович, тут же показал отцу отзыв профессора о главе своего реферата «Самозатачивание в природе». Ученый настоятельно советовал развернуть главу в диссертацию.

— В технику уйдешь, — сказал огорченно Михаил Александрович, — вижу, уйдешь.

— Давно, отец, задумано, еще в гимназии. А пока поживу отшельником в имении.

Расчистив с Микко лес в Ахи-Ярви от валежника и сухостоя, Александр Михайлович выгодно продал дрова. Вырученных денег и прикопленных хватит, чтобы оборудовать домашнюю лабораторию — мастерскую.

Был канун войны…

Вскоре в столице на заборах, театральных тумбах запестрели тревожные объявления.

«Государь император высочайше повелеть соизволил перевести армию и флот на военное положение…»

В ночь первого дня мобилизации дворник принес повестку. Подпоручику запаса Игнатьеву предлагалось с получением сего явиться во вторую гвардейскую артиллерийскую бригаду. Пять коротких часов дали Александру Михайловичу на все: подогнать обмундирование у портного, сбрить бороду, проститься с родными.

Отец ненадолго уехал на биржу и задержался. Александр Михайлович метался по квартире. Тяжело, не попрощавшись, отправиться на фронт. Неизвестно, свидятся ли еще…

Отчаявшись, он присел черкнуть записку отцу.

Записка не понадобилась. В окно донесся знакомый стук копыт и зычное кучерское: «Тпррру! Милай, приехали!» Несмотря на жару, отец был в мундире.

— Выжил! Боялся, расплавлюсь на солнце, — пожаловался отец с порога. — Кваску холодненького!

Отъезд старшего сына в действующую армию не был неожиданностью. У Шуры год призывной, он офицер запаса. И все-таки Михаилу Александровичу расставаться с сыном тяжело, легче самому уйти на фронт.

Кухарка принесла квас. Михаил Александрович, разливая в глиняные кружки, говорил:

— Шампанское, Шура, раскупорим позже, когда вернешься из пекла. — Выпив квас, он налил себе еще, отдышался и продолжал: — А произойдет та встреча не скоро. Миллионы в шинелях, всем в России хватит горя. Только началась война, а толстосумы уже грабят средь бела дня. По два рубля накинули на пуд черкасского мяса. Есть ли у них крест и совесть!

Александр Михайлович далек от городской бойни и рынка, но безразличием можно обидеть отца.

— Надели узду на толстосумов? Хорошо.

— Установили твердую цену: первый сорт — двадцать семь копеек за фунт.

— Задержат гурты в дороге, выждут, на бирже правят те же прасолы, только побогаче, — вырвалось у Александра Михайловича.

Твердые цены — самообман, это не секрет и для старого Игнатьева, хотя временно, как вожжи, они несколько сдержат спекулянтов.

— Трезвону много, а воевать начинаем чуть ли не с протянутой рукой, — заговорил вдруг раздраженно Александр Михайлович. — В газетах потоп ханжества, величайшее благодеяние: императрица повелела открыть склад и портняжные мастерские в Новом Эрмитаже. Умиляйтесь — баронесса Штакельберг шьет солдатские кальсоны. Графиня Нирод нарезает бинты, сестра министра Кривошеина…

— Шура, — перебил Михаил Александрович, — война — народное бедствие. Долг порядочного человека облегчить, чем может, участь солдата на фронте.

— Не сердись, отец, сорвался. На то есть причина, — оправдывался Александр Михайлович. — По долгу службы побывал утром в присутствии воинского начальника. Как высочайший рескрипт писарь читал мобилизованным о том, сколько солдат получит наличными, если явится на сборный пункт в собственных подштанниках и нижней рубашке. Полтинник серебром казна платит за портянки. Разутые, раздетые, собираемся побеждать.

— Россия наша, Шура, наша, — уговаривал Михаил Александрович. — Мой возраст и хвори одолевают, а то бы велел подать коня.

Александр Михайлович представил отца гарцующим на коне, подумал: «Свое ты отвоевал в корпусе Гурко, настала моя очередь. А я отправляюсь на фронт не царским слугой. Дано партийное поручение открывать солдатам глаза, говорить им правду: кто затеял войну, за чьи интересы погибнут миллионы людей».

— Не подведу фамилию. — Александр Михайлович обнял отца. — Иду служить отечеству, но не царю.

На лестнице Александр Михайлович встретил запыхавшуюся сестру. Варя спрятала заплаканное лицо у него на груди.

— Оплакиваешь, Варя-Варенька. — Александр Михайлович старался быть веселым. — Не хнычь, я не покойник и по секрету тебе скажу, не собираюсь им быть.

— Можно проводить? — Варе хотелось побыть с братом лишние минуты.

— Разрешаю, — сказал повелительно Александр Михайлович и рассмеялся. — Чур, слезы оставляем дома!

35

Утром дверь почтальону открывал сам Михаил Александрович. Если было письмо из действующей армии, он тащил почтальона на кухню, поил чаем с вишневым вареньем, угощал пирожками. Прочитав письмо, Михаил Александрович проходил в кабинет, подолгу стоял у карты, на которой флажками отмечал линию фронта.

«Братскими могилами, — писал Александр Михайлович, — платим за взятие безымянной высотки, деревеньки».

Досадовал он, нет прикрытия с неба, беззащитна пехота. Немецкие летчики безнаказанно сбрасывают бомбы, стрелы и чугунные обрезки.

В голове Михаила Александровича не укладывалось: Россия, создавшая могучие воздушные корабли «Русский витязь» и «Илья Муромец», летающие морские лодки, осталась без зенитных орудий.

«Приспосабливаем полевую пушку, устанавливаем на деревянный поворотный круг, — писал в другом письме Александр Михайлович. — Пока солдаты его разворачивают — немецкого аэроплана и след затерялся. С 80 верст в час скорость у них возросла до 200 и выше».

До великого князя Сергея Михайловича дошли сведения, что подпоручик Игнатьев изобрел зенитный оптический прицел. В письме, отправленном оказией с сестрой милосердия, Александр Михайлович писал:

«Может, теперь дадут возможность поработать над конструкцией так нужного прибора, пока же только издевки фанфаронишек…»

В октябре 1916 года в Особой армии была сформирована отдельная противоаэропланная батарея. Игнатьеву присвоили звание поручика и назначили ее командиром. Новая должность позволит ему всерьез заняться созданием прибора — дать зенитчикам глаза.

Но сразу начались беды.

Батарее положены зенитные пушки, а выделены были полевые. Прямо из артиллерийского парка Александр Михайлович поскакал на лошади в дивизион, надеялся: произошло недоразумение. В штабе он застал только писаря.

— Легки на помине, ваше благородие, — встретил Игнатьева писарь. Гнусавя, он зачитал приказ: — «Завтра в шесть утра поручику Игнатьеву вывести один взвод на позицию для стрельбы по аэропланам».

— Из полевых орудий стрелять по аэропланам?! — с досадой воскликнул Александр Михайлович и смутился: писарь ни при чем. Чины повыше, если заходил разговор о неудачной стрельбе, опускали глаза.

Еще в артиллерийской бригаде Александр Михайлович доложил инспектору — генералу о беззащитности пехоты от ударов с неба.

«Из наших пушек невозможно сбить аэроплан, — равнодушно ответил инспектор. — Немца пугаете? Пугайте. Большего от вас командование и не требует…»

Без малого в версте от переднего края находилась заброшенная усадьба. Место высокое, на подобных просторных холмах в селах стоят церкви. Здесь-то Александр Михайлович и разбил огневую позицию.

Погода в тот день, оставшийся в памяти, была летная: солнце, безветрие, а немцы не появлялись над позициями русских, вроде дали передышку. После полудня немец все же вылетел на разведку. Как всегда, он безнаказанно следил за передвижением на дорогах. Аэроплан низко опускался над садами, рощами, искал командные пункты полков, дивизий и армии.

На этот раз немца встретили шрапнелью. Стреляли из полевых пушек наугад, пугали.