Мургаш

Власть все еще нужно было брать с боем, укреплять ее и утверждать.

После получения первого сообщения не прошло и получаса, а оба батальона уже были готовы выступить на Софию.

Я выслал несколько групп, чтобы они помогли объявить власть Отечественного фронта в наших шопских селах[15], выделил разведчиков на дороги, отпустил связных и приказал двигаться к Витинскому проходу.

То один, то другой партизан спрашивал:

— Когда пойдем к Софии, товарищ командир?

И никто, наверное, не догадывался, что мне хотелось не просто идти, а бегом бежать туда. Однако приказ штаба зоны, Главного штаба был ясным и недвусмысленным. Наша задача — охранять проход, чтобы не допустить прорыва сил противника к сердцу революции.

Первым селом, в которое вошли два батальона, был Чурек. Не раз мы освобождали села, не раз нас встречали с радостью, но она всегда омрачалась мыслью о том, что скоро придется уходить. Сейчас мы пришли навсегда, и знамя, развевавшееся у нас над головой, было не только нашим, чавдарским знаменем, но знаменем всего освобожденного народа.

Разве можно найти слова, чтобы рассказать о тех днях? Радостные лица, бесконечные «ура» — и потому охрипшие глотки, поцелуи и объятия. Мне кажется, что такую радость испытывали только наши деды, когда войска Гурко и Скобелева преодолевали заснеженные проходы, когда казацкие сотни после тяжелого боя останавливались в освобожденных селах и городах, а народ с хлебом-солью, с белыми полотенцами и церковными хоругвями нес им в дар свою любовь и признательность.

Нас встречал весь Чурек. Мужчины и женщины, старики и дети вышли далеко за село с цветами. Цветов было столько, что, наверное, все поляны, все сады после этого опустели.

Мы остановились посредине площади. Откуда-то вы несли стол. Я взобрался на него и начал говорить. В эти время прибыло охранение, оставленное на Ботевградском шоссе.

— Товарищ командир!..

Я спрыгнул со стола. Раз меня прервали в такой момент, значит, случилось что-то серьезное. От Витины двигались грузовики с жандармами. Однако мгновения было достаточно, чтобы позвать Бойчо, который должен был со своим батальоном остановить и разоружить жандармов, а если они откажутся подчиниться — и уничтожить. Я снова вскочил на стол и продолжал речь. Вскоре донеслось несколько одиночных выстрелов, затем наступила тишина. Притихла и площадь. Я взмахнул рукой и заговорил:

— Для нашей родины наступили радостные, счастливые дни, дни свободы…

На шоссе показалась мрачная колонна. Жандармы, бывшие еще вчера грозой, шли без оружия, с опущенными головами, конвоируемые партизанами.

Никакая сила, никакие слова не могли сдержать бросившийся на пленных жандармов народ.

— У-у-у… Убийцы!..

Многоголосый крик захлестнул улицы.

— Вот же он! Вот! — женский возглас взметнулся над площадью.

— И этот гад!

Несколько женщин окружили меня:

— Эти двое издевались над беременной Петрункой!

Поднятые руки, сжатые кулаки.

Схватив винтовки за стволы и приклады, партизаны образовали живую стену. Я снова впрыгнул на стол и крикнул:

— Товарищи! Сегодня власть у народа. Народ должен сказать свое слово. Как поступить с этими пленными? Освободить или наказать?

— Смерть! Сме-е-ерть! Смерть!

Никогда, наверное, приговор не бывал вынесен с бо́льшим единодушием…

В этот момент позади меня остановился грузовик Я обернулся — около кабины шофера стояла Лена. Я бросился к ней, но скоро нас разлучил товарищ, пришедший с донесением, которое он принял по телефону.

В казармах Ботевграда укрылись офицеры-фашисты, вооруженные до зубов. Они отказывались сдаться.

В нашем распоряжении было оружие пленных жандармов и грузовики. Я приказал Недялко Периновскому собрать отряд в сто человек, остановить все проходящие через Чурек легковые машины и грузовики и двинуться на помощь ботевградским товарищам. Однако новая телефонограмма принесла весть, что в Ботевграде революционные силы сами справились с врагом.

Я уже готов был подать команду выступать, когда несколько пожилых мужчин подошли ко мне:

— Товарищ командир, стол накрыт.

Его накрыли во дворе у Бойчо.

Пироги с брынзой, жареные куры, мясо, яйца, молоко, вино, хлеб… Это был настоящий пир, да только пировать было некогда: пора выступать. Только теперь я мог поговорить с Леной.

Мы уже собрались идти, когда я предложил:

— Лучше тебе вернуться в Софию. Ты привезешь из Бабицы Аксинию и бабушку и будешь ждать нас…

В этот момент кто-то позвал меня. А когда мы двинулись, Лены с нами не оказалось. Я встретил ее на одном из следующих митингов в Саранцах. В каждом селе нам готовили стол и сердились, если не могли остаться и отведать их хлеба.

В Саранцах первым на митинге выступил Бате. Ко мне подошли несколько товарищей.

— Лазар, люди хотят, чтобы и ты слово сказал.

Я взобрался на грузовик, превращенный в трибуну. И в этот момент услышал сдавленный крик Лены:

— Тетя Анна!..

Сквозь толпу к нам пробиралась тетя Анна, мать Васко. Сдавленный крик Лены напомнил мне страшную правду о судьбе Васко.

Перед затихшей толпой я рассказал о подвигах нашего Васко, о его героической смерти. У многих на глазах блестели слезы.

— Пусть все, кто любит свой народ так, как любил его Васко, придут к нам и продолжат вместе с нами борьбу с гитлеровским зверем, — закончил я.

В наступившей тишине первым прозвучал голос тети Анны:

— Лазар, запиши нашу Мику первой!

Мика была сестрой Васко. Молодая, красивая девушка, славилась как деятельная ремсистка и прекрасная ятачка.

— Не надо, тетя Анна, ты уже отдала и сына, и мужа… — Послышалось со всех сторон.

Но тетя Анна повторила:

— Записывай ее, Лазар. Ей есть за кого мстить, за кого воевать!

Я записал Мику первой. Она открыла список добровольцев.

Вечерело, когда мы подъехали к Осоицам. Я подал знак остановиться. И тут я увидел Лену.

— Ты не уехала в Софию? Садись в грузовик. Ты имеешь право раньше всех въехать в Осоицы.

Здесь к нам вышла мать Ворчо.

Одну руку она вытянула вперед, а другой поддерживала передник, наполненный чем-то.

— Лазар, Лена… помните… Ворчо… Он так наказывал… Ваши винтовки цветами украсить… Не довелось ему привести в дом жену-партизанку…

Передник тети Магды был полон цветов. Это были не просто цветы, а настоящие букеты, перевязанные полосками красной материи. И пошла мать от партизана к партизану, ласково гладила каждого по голове и плечам, украшала винтовки цветами, роняя молчаливые слезы. Я услышал, как кто-то тихо прошептал:

— Никогда не умрет погибший в бою партизан, но мать всегда будет плакать о нем…

Одиннадцатого сентября два батальона вошли в Новоселцы. Кровавую славу имело это село. Только майор Стоянов со своими подручными убили более восьмидесяти патриотов. За эти «подвиги», за преданность фашистской власти правители наградили Стоянова 160 тысячами левов.

Пришлось создать два народных трибунала, чтобы расследовать преступления более двухсот убийц и преступников, двухсот инквизиторов и палачей, создавших мрачную легенду о новоселской кровавой бане.

Еще не окончился митинг, когда ко мне подошел новый управитель околии Недялко Периновский.

— Лазар, тревожные новости.

Не такой был человек бай Недялко, чтобы волноваться по пустякам.

— Что случилось?

Он оглянулся по сторонам.

— Пойдем ко мне, поговорим.

В его кабинете собрались представители власти, командиры батальонов, старые партийные работники, молодежь.

— Отказываются подчиниться!

В первый момент я ничего не мог понять. Кто это на третий день народной свободы отказывается подчиниться народной власти? Потом все стало ясно. В селе Горни Богров находился жандармский штаб генерала Кочо Стоянова. Там же стояли и воинские части — несколько тысяч человек, которыми командовали офицеры-монархисты.

15

Шопские села — села, в которых проживают шопы, жители Западной Болгарии.