Страница 12 из 17
Да, её лицо, наконец, изменилось. Точнее, оно менялось каждую долю секунды, и за эту долю Мэтт видел столько человеческих эмоций, сколько, казалось, не смог увидеть за всю свою предшествующую жизнь. Да, теперь лицо Ивы было живым – он это видел, но лучше бы нет. А ещё он чувствовал, почти ощущал физически, как они с Ивой разлетаются в противоположные стороны, в разные уголки вселенной, словно после столкновения в космическом вакууме.
Ива, так и не проговорив ни слова, продолжила идти туда, куда шла, и через пару мгновений скрылась за дверью женского туалета. Приди она туда несколькими минутами ранее, событий для неё в этот вечер было бы ещё больше.
У Мэтта вдруг случился рвотный позыв. Такой сильный, что он едва успел добежать до двери в мужской туалет. Его буквально выворачивало наизнанку, что странно, поскольку Мэтта никогда не тошнило даже с самого жуткого перепоя.
Пока его рвало, он думал о том, какие слова ему понадобятся, и есть ли, вообще, такие слова, которые помогут извиниться перед Ивой.
Он умылся, но ему показалось, что от него невыносимо разит рвотой. Тогда он скинул рубашку и вымыл холодной водой голову – это помогло протрезветь, но запах никуда не исчез. Тогда Мэтт набрал полную ладонь мыла из диспенсера и снова вымыл голову, а вместе с ней и свою грудь и даже рот прополоскал. Не помогло. Рвотой несло так же, как и прежде.
Мэтт подумал, что после того, что он сделал, рвотная вонь, исходящая от него, вряд ли уронит его в глазах Ивы ниже, чем он уже есть. Поэтому он оделся, кое-как пригладил волосы и даже пиджак натянул.
Ивы нигде не было видно – он обшарил весь зал. На их столике лежали пятьдесят долларов с той стороны, где она сидела, и Мэтт не сразу понял, что это означает. Потом до него дошло: она никогда не посещала подобных мест и понятия не имела, когда, где и сколько платить. Он схватил купюру и буквально вломился в женский туалет – но и здесь Ивы не было.
Усилием воли Мэтт заставил себя успокоиться максимально, как мог, и приказал себе думать, как Ива. Что бы он сделал, будь он на её месте? Будь он на месте Ивы, после тех его слов ему бы точно потребовалось на воздух.
На крыльце перед клубом никого не было, кроме стоящего неподалёку такси и восточного родственника Бена, стряхивающего с сигареты пепел.
– Она уехала, – доложил тот.
Потом, издав щекой такой звук, каким обычно подводят черту под чем-то окончательно свершившимся, добавил:
– Кто-то сильно её расстроил, а жаль. Роскошная женщина. Рано или поздно на неё наткнётся тот, кто это очень оценит.
Пятьдесят долларов жгли руку так, что отдавало уже куда-то в рёбра. Мэтта бесило всё: этот день, этот клуб, этот мир и этот бородатый брутал с изящными манерами. А ещё ему было больно, так больно, как никогда ещё в жизни. И он не имел представления, что можно сделать, чтобы унять эту боль.
У стоящего неподалёку такси открылась дверь, и из кабины показалась фигура в белом платье:
– Мэтт! Тебя долго ждать? Счётчик!
Мэтт сжал ладонью купюру с такой силой, что, будь она бумажной, а не полиэтиленовой, она бы порвалась, и швырнул в торчащий декоративный куст.
– Слышь, чувак, – обратился он к восточному бруталу. – Можешь ударить? Только не по лицу.
Делая свой заказ, Мэтт заботился даже не о контракте, по которому он через несколько недель должен был торговать лицом в Милане, а о единственном человеке, до которому ему было дело – о матери.
Брутал не спешил с выполнением, а Мэтт только этого и ждал – размахнулся и заехал этому верблюду в челюсть. Тот сразу ожил, и Мэтт получил-таки долгожданную пилюлю прямиком в солнечное сплетение. Его скрутило так, что боль, не дающая ему до этого дышать, сразу прошла, но появилась новая, а к ней он уже был более привычен. Где-то на задворках сознания, пока Мэтт о кого-то чесал кулаки, и это почему-то был уже не брутал, слышались крики и оклики, его время от времени пронзала физическая боль, но та душевная, слава богу, уже не душила его.
Мэтт проснулся в три часа пополудни. Мать молча вручила ему пакет со льдом и телефон: от Бена было семь пропущенных, два от агента, три от Софи и ещё кое-кого, к кому он давно потерял интерес.
Мэтт не нашёл в списке вызовов Иву. Открыл их переписку: его короткое «Я подъехал» и её ещё более короткое «Выхожу». Как бы ему хотелось отмотать весь этот чёртов вчерашний день назад и начать всё сначала. Первым делом он купил бы для Ивы красивое платье и цветы. Да, он купил бы огромный букет голубых гортензий и извинился за свой вчерашний нелепый вопрос и написал бы ей сообщение: «Знаешь, я непроходимый осёл. Давай попробуем и посмотрим, что из этого выйдет?». Ива наверняка бы улыбнулась. И он бы многое отдал за то, чтобы увидеть эту улыбку. А ещё, когда она села бы в его машину, он бы ей сказал, какая она красивая. И тоже бы улыбнулся.
Ему потребовалось около часа, чтобы сформулировать фразу:
«Ива, прости меня, пожалуйста».
И ещё минут десять, чтобы всё-таки её отправить.
Но около его сообщения тут же появился красный восклицательный знак «Сообщение не доставлено». Мэтт предпринял ещё одну попытку – итог тот же.
Занесла в чёрный список.
Он глубоко вздохнул. Потом встал и направился на улицу. Путь его лежал к дому Ивы – всего восемь домов вниз, и он на месте.
Пока Мэтт шёл мимо знакомых подъездных дорожек, перед глазами то и дело возникали картинки-воспоминания из детства, и на всех почему-то была Ива. Ива и Бен… единственные двое людей, кроме матери, кто ему не был безразличен.
Кто-то всё-таки вмазал ему по лицу, и контракт в Милане пришлось переносить на месяц. Но ни неустойка, которую теперь нужно было выплатить, ни вопли агента, оравшего в трубку, что отказывается с ним работать, и пусть он теперь выкручивается, как хочет, ни грядущее судебное решение о возмещении ущерба владельцу квартиры, в которой Мэтт даже не жил – ничто не было способно выбить его из состояния полного погружения в кисель. Казалось, за его плечами синим пламенем полыхала его жизнь, а он и не думал смотреть в её сторону. Его волновало только одно: кто откроет дверь. И впервые в жизни у него ни в чём не было уверенности.
– О боже Мэтт, тебя переехал грузовик? – поморщилась Каролина.
– Нет. Ива… дома?
– Ну, тогда это точно был танк из второй мировой…
– Я подрался, Каролина. Можно мне поговорить с Ивой?
– Можешь зайти, если хочешь. Я сделаю тебе зелёный чай со льдом. А Ивы нет.
– Спасибо, чай не нужно. Когда Ива будет?
– Не имею понятия.
– В смысле?
– Она уехала в Калгари.
– Надолго?
– Возможно, навсегда.
– Как это?
– Да как обычно: села на самолёт и улетела.
– Зачем… Почему?
– Однокурсница помогла с работой – в её клинике появилось место, и она порекомендовала Иву. Ива ещё пару недель назад прошла собеседование по компьютеру… то ли Зуб, то ли Зум.
– Зум. То есть, она ещё две недели назад знала, что уезжает?
– Даже раньше знала. Это интервью было только формальностью. Обычно такая рекомендация – это стопроцентная гарантия.
У Мэтта начала уходить земля из-под ног… от хохота. А хохотал он, наблюдая за тем, как собственное гипертрофированное самомнение катится кубарем с бутафорского пьедестала во вполне себе реальную сточную канаву: он так переживал, что Ива, не дай бог, начнёт ждать от него большего… Чего он опасался? Что она влюбится и станет бегать за ним, как собачонка? А у неё, оказывается, были вполне себе чёткие планы на жизнь, как она и говорила, и в них настолько не было для него места, что она даже не удосужилась поставить его в известность о том, что уезжает. Почему? Да потому что ни разу не допустила мысль, что между ними возможно что-то большее, чем одна ночь. А что, если бы это он увлёкся ею? Что, если бы влюбился по уши и не смог без неё дышать?
Мэтт прожил ещё день. А утром снова отправился к дому Ивы.
– У тебя всё в порядке, дорогой? – спросила Каролина, почему-то копируя его мать и свою давнюю подругу Шанель.