Страница 238 из 249
Так же быстро Валленберг взглянул на меня и сказал:
– Я, как вы знаете, много имел дел с евреями и хорошо знаю, что такое цадик. Но о чем я должен говорить с ним?
– О том, чтобы он возглавил этот еврейский исход. Мы заинтересованы в том, чтобы инициатива исходила от самих евреев и от их духовных вождей. Нам не кажется правильным, чтобы возглавляли это движение казенные, официальные советские евреи. Мы полагаем, что этот позыв должен возникнуть из народных недр, из духовной среды…
Валленберг молча рассматривал носы своих арестантских бутцев, долго молчал, потом, все так же не поднимая взгляда, спросил:
– Вы что, боитесь еврейского восстания?
Я засмеялся:
– Ну это уж вы тут совсем в заключении обезумели. Какое может быть восстание? Никакого восстания мы не допустим. Но для всех будет гораздо лучше, если переезд евреев к новому месту жительства пройдет быстро, организованно, в обстановке духовного единения и сплочения всего народа без всяких неприятных эксцессов.
Валленберг покачал головой:
– Вы хотите, чтобы евреи подтвердили представителям мировой общественности добровольность их исхода в ссылку?
– Нет, – усмехнулся я. – Мы хотим предложить Элиэйзеру Нанносу роль нового современного Моисея.
Валленберг вздохнул и медленно спросил:
– Я не понимаю, какая роль отводится мне.
– У вас очень простая роль. Наннос наверняка хорошо знает, кто вы такой. Вы своей проеврейской деятельностью достаточно прославились. Мы хотим, учитывая вздорный, тяжелый нрав этого старика, чтобы вы поговорили с ним и объяснили ему преимущества предлагаемого нами плана.
– А если цадик откажется?
– Тогда он погубит свой народ, потому что третьего не дано – или они организованно и спокойно переедут к месту нового поселения, или они должны будут неблагоразумно умереть.
Валленберг глубоко вздохнул, как зевнул:
– А почему я это должен сделать?
– Не почему, а зачем, – поправил я. – Если вы сумеете уговорить Элиэйзера Нанноса, то мы разрешим вам выехать на родину…
Валленберг не вздрогнул, не дернулся, внешне он оставался так же каменно-спокойным. После короткого молчания он сказал:
– Вы держите меня здесь восемь лет, и однажды вы вынуждены будете меня отпустить. Даже если я не совершу эту мерзость предательства. Я готов подождать еще несколько лет.
Я встал, прошелся по комнате, подошел к нему и положил руку на его плечо:
– Господин Валленберг, не надейтесь. То, что вы мне сказали, – это глупость. Для вашей страны и для вашей семьи вы уже давно мертвы. Следы ваши затеряны навсегда. И если вы не проявите благоразумия и не захотите нам помочь, вы никогда отсюда не выйдете, вы безвестно сгниете в этом мешке…
Валленберг снова судорожно вздохнул-всхлипнул:
– За эти годы я отучился удивляться чему-либо. Во всяком случае, я хочу вам сказать, что я не сделаю этой подлости, ибо вы хотите моим именем и именем цадика Элиэйзера Нанноса прикрыть убийство целого народа. Я не боялся в Венгрии гестапо, я и здесь вас не испугаюсь…
И все это он говорил скрипучим тихим испуганным голосом.
Я развел руками:
– Ничего утешительного тогда вам сообщить не могу. У вас есть возможность поразмышлять пару дней. Если вы передумаете, уведомите меня о том, что вы готовы на переговоры. Если вы не надумаете ничего разумного – я повторяю снова, – вы умрете здесь безвестно.
Больше я никогда его не видел. Через четыре года после этой встречи Громыко уведомил шведов, что Валленберг скончался семнадцатого июля сорок седьмого года в больнице внутренней тюрьмы от сердечного приступа. Я не знаю, жив ли Валленберг сейчас, или он скончался от сердечного приступа, но спустя шесть лет после его мнимой смерти я разговаривал с ним, и был он горбат, искривлен ревматизмом, почти облысел, хотя дух его был несокрушимо тверд. Он ведь так и не согласился!
И пришлось мне с Лютостанским и Мерзоном лететь на лагерный пункт Перша на самом севере Печорской лагерной системы.
Печорлаг был сердцем, фактической столицей автономной северной республики Коми. Это была воистину комическая республика, всегда находящаяся в коматозном состоянии. Любой человек, прошедший нашу машину перевоспитания в этой республике, научался комическому отношению ко всем жизненным испытаниям на воле. Для перевоспитания отдельных заблудших душ здесь были созданы необходимые условия, и весьма способствовал этому местный климат: летом – бездонные болота и беспросветные тучи комаров и мошки, зимой – мягкий бодрящий морозец до пятидесяти пяти градусов по Цельсию, и нравы здесь соответствовали этому уютному климату, потому что когда мы подъехали к воротам лагкомандировки Перша, то на вахте увидели застреленного зэка и отдельно лежащую отрубленную голову с вислыми усами. Начальник лагпункта Ананко отрапортовал мне и, проследив за взглядом Мерзона, пояснил:
– Сегодня урки отрубили заступом голову завстоловой.
– А что они так занервничали? – поинтересовался я.
– Да он не соглашался выдавать им дополнительные «бациллы» на еду, а приварок урки не едят.
– Из политических, что ли, завстоловой? – спросил Мерзон.
– Конечно, – усмехнулся Ананко. – С урками бы до такого безобразия не дошло.
Он проводил нас в контору и поинтересовался:
– Пообедаем, конечно, сначала? Или хотите поговорить с кем?
Лютостанский, хмельной от нетерпения поизголяться над цадиком, предложил сначала поговорить. А я велел сначала подавать обед. Начальник лагпункта угостил жареной медвежатиной, семгой собственного посола, печеной картошкой, разварным мясом с хреном и большим количеством водки. Потом мы перешли в оперчасть, где нас уже дожидался доставленный зэка Элиэйзер Наннос, номер Ж-3116.
Элиэйзер Наннос сидел на табурете в углу комнаты, и вид у него был одновременно величественный и несчастный. Ярко-голубые детские глаза под низко надвинутой лагерной ушанкой, серебристая борода на засаленной груди лагерного клифта, значительная неподвижность и поджатые под себя ноги в валяных опорках. У него был вид пророка, упавшего по недосмотру в выгребную яму. Лютостанский быстро повернулся к начальнику лагеря Ананко и спросил трезвым, официальным тоном:
– Доложите, пожалуйста, нам интересно знать, почему у вас зэка небритый?
Ананко от неожиданности заерзал и неуверенно пробормотал:
– Как бы на него разрешение было… согласно его духовному званию.
– Это вы что еще выдумываете? – подступил к нему Лютостанский. – От кого это разрешение такое? Существует общий нерушимый порядок – зэка должен быть санитарно-гигиенически чист, побрит и помыт. Сегодня же побрейте ему бороду.
Ананко подтянулся почти до стойки смирно и отрапортовал:
– Слушаюсь! Будет исполнено…
Наннос покосил выпуклым глазом на Лютостанского и ничего не сказал, хотя явно понял, что тот ему уготововал. Собственно, ничего страшного, ни боли, ни страдания, просто порядок надо соблюдать! Цадик, которого обрили, – это вещь особенная, вроде ощипанного догола орла.
Дед со своим несчастно-горделивым видом изображал, будто не понимает по-русски или не хочет с нами разговаривать. Я заметил Ананко, что, возможно, не надо брить заключенного, если он действительно является духовным лицом. Надо только выяснить, насколько он готов подтвердить это свое состояние. Наннос и бровью не повел, он не хотел клевать на легкую приманку. Тогда я приказал Лютостанскому:
– Владислав Ипполитович, объясните, в чем существо нашего вопроса заключенному Нанносу.
Лютостанский, расхаживая по кабинету оперчасти и обращаясь не только к Нанносу, но и к нам ко всем, подробно объяснил о чудовищном преступлении, совершенном евреями против всего нашего народа, Родины и лично товарища Сталина. И пояснил проистекающие отсюда неизбежные последствия для этого злонравного народца. После чего предложил Нанносу объявить всем своим соплеменникам необходимость под его знаменами добровольно отправиться на поселение в Биробиджан.