Ганзейцы. Савонарола

— Да, потому именно, что он не выказал себя трусом, — грубо и резко отозвался Госвин Стеен, делая особое ударение на одном слове.

Реймар с удивлением взглянул на отца, и то же самое удивление отразилось на лицах матери и сестры его.

— Ты, кажется, меня не понимаешь? — продолжал Госвин Стеен после некоторого молчания. — Или не желаешь понять?

Реймар не знал, что ему следует сказать, и в нерешительности взглянул на мать и на сестру. Тон, которым отец говорил, звучал так грозно; в нём слышался страшный гнев, ежеминутно готовый разразиться, и потому одинаково пугавший всех присутствующих.

Госвин Стеен скрестил руки на груди и, наклонив голову, подступил к сыну.

— Благо тому отцу, — заговорил он, — у которого сын не трус. Я по крайней мере завидую ему. Теперь-то ты понимаешь ли меня?

Грозно были устремлены очи Госвина на Реймара. На лице Реймара выступила лёгкая краска.

— Видно, твоя совесть лучше меня понимает, нежели ты выказать хочешь! — воскликнул отец.

Тогда Реймар отступил назад, положил руку на сердце и отвечал:

— Клянусь Богом, что твои слова для меня загадка!..

— В самом деле? — язвительно переспросил Госвин Стеен. — Ну, так я должен буду прийти на помощь твоему недогадливому уму! Я только что сказал, что завидую каждому отцу, у которого есть храбрый сын, — да, завидую, потому с сердечной болью вижу и убеждаюсь, что мой единственный сын — подлый трус!!

— Отец! — вскрикнул Реймар в исступлении, поднимая вверх руки как бы для того, чтобы оборониться от удара...

Мать и дочь побледнели как полотно.

— Да, подлый трус, — повторил Госвин Стеен, не сдерживая более своей злобы, — трус, который бы заслуживал того, чтобы его отодрали розгами!..

— Отец! — ещё раз воскликнул Реймар, но уже голосом отчаянья.

— Трус, который запятнал позором мой старый дом, — продолжал кричать в слепом порыве ярости отец, грубо отталкивая от себя бросившихся к нему жену и дочь. — Трус, который своею трусостью приводит теперь на край гибели всё своё семейство, который...

— Стой! — прервал Реймар гневный поток речей отца. — Ни слова более, отец, если ты хочешь, чтобы я не забыл моего сыновнего долга по отношению к тебе!..

— И ты осмеливаешься грозить мне, несчастный!

— И в мыслях у меня этого нет; но ведь в моих жилах, батюшка, течёт твоя же огневая кровь, а потому — пощади меня, не позорь и не обвиняй напрасно.

— Что же ты — к трусости хочешь ещё и хвастовство приплести? — язвил отец.

Реймар закрыл на миг глаза рукою, делая над собою страшные усилия.

— Отец мой, — начал он, по видимости, спокойным голосом, но в котором слышалось внутреннее волнение, — если бы меня на улице вздумал оскорбить встречный человек из низшего сословия, то я бы просто пришиб его. Если бы оскорбил меня равный мне человек, я бы потребовал, чтобы он померился со мною мечами. Но перед вами я бессилен и безоружен — не забывайте же этого! Отец, конечно, имеет право давать своему сыну всякие позорящие его честь названия, но, если только в его сердце есть хоть капля справедливости, тогда он скажет сыну, на чём основываются его жестокие слова, тогда он не скроет от сына и тот повод, по которому он решился назвать его унизительным именем труса.

Слушая Реймара, Госвин Стеен дышал тяжело, потому что ярость его душила. Вот почему он и отвечал глухим, подавленным голосом:

— Прекрасно! Ты во мне найдёшь вполне справедливого отца. Но я не желаю, чтобы твоя мать и сестра могли видеть ту краску стыда, которая покроет твоё лицо, если в твоём сердце уцелела ещё хоть капля чувства чести. Оставьте нас одних! — обратился он к жене и дочери, которые очень неохотно вышли из комнаты.

Госвин Стеен позаботился о том, чтобы они не остались и в соседней комнате, а потому они и не могли слышать ни слова из того горячего и громкого разговора, который начался между сыном и отцом. До их слуха долетел только один страшный, пронзительный возглас, заставивший их обеих вздрогнуть.

Прошло ужасных полчаса — целая вечность для двух любящих сердец. Затем они услышали хлопанье дверей и шаги отца на лестнице. Слышно было, что он ушёл к себе в контору.

Минуту спустя явился Реймар с страшно искажённым лицом. Тот бодрый вид, который придавал такую прелесть его лицу, исчез бесследно и сменился выражением страдания и горечи. По глазам его видно было, что слёзы его душили, но он делал над собою усилие, подавляя их. Его губы были сжаты — он старался казаться спокойным, между тем как сердце его разрывалось от порыва отчаяния. Всклокоченные волосы в беспорядке падали ему на лоб и виски...

Мать и сестра схватили его за руки. Руки были холодны как лёд, и так же холоден был тон его голоса, когда он заговорил:

— Всё кончено, и мы должны навсегда расстаться!

— Реймар! — воскликнули в один голос обе женщины.

Но он продолжал, качая головою:

— Иначе и быть не может; я уже никогда более не войду в этот дом.

— Нет, нет! — рыдая, стала ему говорить мать. — Это не может, не должно так быть! Бог этого не допустит!

— Может ли Бог научить людей разуму! — сказал Реймар с горечью.

— Ты не должен так близко к сердцу принимать слова отца! — доказывала ему мать, между тем как Гильдегарда нежно его обнимала. — С ним в последнее время что-то происходит странное. Его, бедного, тяготят какие-то большие невзгоды! Вот почему мы все и должны быть к нему снисходительны, ведь ты же знаешь, что любовью всего можно достигнуть; а ты, Реймар, я это знаю, ты ведь любишь отца всем сердцем.

— О, матушка! — в отчаянии вскричал Реймар. — Зачем ты мне об этом напоминаешь! Вот, возьми мой кинжал, вонзи мне его в сердце да потом и уверяй меня в твоей любви. Нет, нет, — закончил он, дико оглядываясь кругом, — нельзя шутить с тем, что есть у человека самого святого!

— Недобро звучат твои слова! — сказала Гильдегарда, боязливо отстраняясь от своего брата. — Дикой ненавистью горит твой взор. Боже ты мой! Да что же случилось?

— Сын потерял отца! — с усилием проговорил Реймар и громко зарыдал, закрыв лицо обеими руками.

— Царь мой небесный, — жалобно проговорила мать, — что же это творится на свете? Ярость во взорах — и потом слёзы, жёсткие, грубые речи — и такие трогательные слова...

— Что же удивляет вас? Гнев разрывает моё сердце, и я всё же не могу без слёз помыслить о том, что у меня нет более отца.

— Да скажи, по крайней мере, что произошло между тобою и отцом? — допрашивала мать. — Расскажи нам всё, чтобы мы могли как-нибудь вас с отцом примирить!

— Никакое примирение между нами невозможно!

— Как? Почему же? — воскликнули почти одновременно и мать, и дочь.

— Потому что мне оно противно! — горячо воскликнул Реймар. — Потому что здесь у меня земля под ногами горит, потому что я должен стереть в своём сердце всякое воспоминание об этом доме, чтобы мне опять жизнь показалось мила, потому что...

— Остановись, — сказала мать, — не бери греха на душу перед Богом и перед отцом своим!

— Перед отцом! — с горькой усмешкой произнёс Реймар. — Но зачем мы станем понапрасну тратить слова: моё решение принято твёрдо и бесповоротно... Иду по белу свету искать того, который...

Он не кончил фразы, но поднял правую руку, как бы произнося какую-то страшную клятву, которую неслышно шептали его уста.

— Так скажи же нам, пожалуйста, почему это между тобою и отцом твоим не может произойти примирения? — продолжала допрашивать сына фрау Мехтильда.

Быстро откинул Реймар волосы, покрывавшие ему лоб, и, указывая рукою, проговорил:

— Видишь ли ты здесь это жгучее красное пятно? Это удар отцовской руки, который горит у меня на лице и вечно будет гореть. Понимаете ли вы теперь, почему я навсегда покидаю этот дом? Я никогда не был о себе особенно высокого мнения. Виноват ли я в том, что отец преувеличивал мои достоинства? Я допускаю, что провинился в действии необдуманном; но этим я ещё не заслуживал того, чтобы мой отец нанёс мне такое страшное оскорбление! Будь я не плоть от плоти его, — видит Бог! — он дорого поплатился бы за это оскорбление! Ну, а так как он отец, то я должен стерпеть эту смертную обиду. Но всякая кровная связь отныне между нами порвана.