Ясновидец Пятаков

Чингисхан признался мне, что не мог успокоиться потом ещё четыре дня. Вернувшись домой, он выбросил в помойку всю амуницию и снаряжение, изломал об колено оставшиеся удочки и запил. На второй день молчаливого запоя он разобрал трофейный стечкин и утопил его в пруду, на берегу которого стоял его загородный дом, а перед этим выкинул туда же всю свою коллекцию ножей и ружей. Жена испугалась, забрала детей и увезла их в городскую квартиру. Он этого словно и не заметил.

Его жёг стыд, который не удавалось залить алкоголем. Дыхание каждый раз перехватывало, едва он представлял себе весело бегущего по стволу сосны зверька, которого сметает сноп его дроби. В средней степени опьянения, когда затуманенному мозгу казалось, будто он успокоился и чётко всё понимает, Чингисхан отстранённо удивлялся, почему какого-то мелкого лесного грызуна он жалеет гораздо больше, чем каждого из убитых им людей. По отдельности или даже всех вместе. Спокойное удивление перерастало в бешеную ярость по отношению к самому себе, когда он понимал, что этот зверёк был виноват перед ним не больше, чем все остальные его жертвы. Затем ярость превращалась в бессильную ненависть. Бессильную оттого, что казалось невозможным ничего изменить, и это осознание непоправимости всего им совершённого лишало последних сил.

Ночами становилось ещё и страшно. Он приходил в себя с похмельной болью и сразу же начинал пить дальше. Первое время стаканом, потом из горлышка. Стыд вперемешку со страхом и ненавистью – такого мучительного сочетания он даже подозревать в себе не мог. Причём он боялся не смерти, а наоборот, сейчас ему казалось, что, как его ни убивай, он не умрёт и будет продолжать мучиться. Именно мучений Чингисхан боялся и никак не ожидал. Каждое следующее утро он с ужасом понимал, что кругом только предрассветная темень и дрожь от пропитанной липким потом одежды, а летнее солнце попадает к нему в кухню, как в зиндан. И так теперь будет всегда, потому что жизни он себя не лишит, зная, что это бессмысленно. Тело – мясо, а то, что заставляет его чувствовать и думать, просто так не убьёшь.

Вечером третьего дня он сначала закрыл изнутри все ставни и только потом задёрнул шторы. Ночная темнота перестала проникать в дом, но это не помогло, хотя горело всё электричество и телевизор громко транслировал новости в попытке создать иллюзию причастности к жизни. Краем замутнённого сознания Чингисхан отметил, что за все эти дни телефон не звонил ни разу, и спустил его в унитаз. Ни свободы, ни одиночества не прибавилось. Ничего не изменилось вообще.

Ближе к утру он ненадолго забылся, сидя за столом на кухне. В похмельном кошмаре ему приснилось, что он всем телом запутался в кольцах колючей проволоки, и чем сильнее дёргается и пытается вырваться, тем сильнее они его стягивают. Втыкают в него косые и острые, как обломки лезвий безопасной бритвы, треугольники шипов. Ещё не придя в себя, он почувствовал, что сердце стало биться с перебоями, неровно, как глохнущий мотор. Перед закрытыми глазами образовалась чёрная дыра.

Потом дыра приняла очертания небольшой полутёмной комнаты, пыльной, без мебели и окон, похожей на камеру. Только в углу стоит топчан, а на нём лежит его мама. Просто лежит лицом к стене, одетая в кофту и юбку, обутая в башмаки, волосы стянуты резинкой. Она не спит, молчит, глядит не мигая в стену. Дверь из комнаты открыта, виден ещё более тёмный коридор, и в его полумраке стоит некто в пальто и мерзкой шляпе. Образ его размыт, глаза оловянные. Он смотрит в лицо Чингисхана, и ужас сжимает тому сердце. Некто делает шаг в комнату, Чингисхан отступает назад, его страх нарастает, хотя этот некто просто обходит его слева. Руки его в карманах пальто. Это не человек, понимает Чингисхан, это дьявол. Дьявол может сделать с ним всё, что захочет. Как защититься от дьявола?

Застонав и рванувшись, он проснулся. С трудом, но встал, открыл кран и сунул голову под ледяную воду. Стоял вот так, согнувшись над раковиной, пока затылок, шея и лицо не начали неметь от холода. Почуяв дым, поймал себя на мысли: неужели ещё на дальних подступах ада галлюцинации так реальны, что ясно различаешь запахи? Но это не смола и не сера. Это дерево и пластик. Чингисхан выпрямился и огляделся. Сквозь тонкий сизый дым, вползающий из-под дверей, он увидел часы на стене и пришёл в себя. Он жив. Четыре часа. Скорее всего, утра. Это время, когда нормальный человек спит крепче всего, а его спасло то, что сон алкоголика краток и тревожен. Дом горит, значит, поджог. Значит, из окон и дверей не уйти – будут стрелять.

Каждый солдат знает, что безвыходных положений не бывает. Из любой ситуации есть как минимум три выхода. Можно сдаться – как трус и подлец. Можно погибнуть – как герой или глупец, что примерно одно и то же. Можно попытаться ускользнуть, перегруппироваться и в конечном счёте победить. Лёха выбрал третий вариант. Теперь чувство близкой смерти отрезвило его. Он подумал, что если на этот раз удастся её отсрочить, то… Он пока не понял, что будет.

Открывать ставни, чтобы оценить обстановку, он не стал. Прихожая была полна дыма, значит, горит хорошо. Через неё он спустился в цокольный этаж и через сауну попал в гараж. Мысль о том, чтобы вырваться из гаража на своём внедорожнике, Чингисхан отбросил сразу. Этот вариант, скорее всего, настолько ожидаем врагом, что, пока открываются автоматические ворота, его уже нейтрализуют. Есть и другие варианты.

В ремонтной яме гаража под трапом пола у Чингисхана была замаскирована крышка небольшого люка. Люк вёл в траншею, вырытую экскаватором ещё при заливке фундамента дома и позже спрятанную хозяином в газоне под бетонными плитами и слоем дёрна. В полусогнутом виде по ней можно было добраться до канализационного колодца, а из него – вылезти наружу. До ночи Лёха просидел в этом колодце, дыша сточной канавой и радуясь тому, что происходит, и тому, что он жив. Он слышал гул и треск горящего дома, слышал, как дом рухнул, как рычали пожарные машины и кричали пожарные.

Вечером, после того как гора углей на месте его бывшего дома пропиталась водой до самой земли, вокруг пожарища образовалось чёрное болото. Пожарные расчёты, вырвав вздутые огнём ворота гаража и пролив из своих водомётов его обугленные внутренности, уехали. Ничего не найдя на пепелище, уехали и полицейские. Чингисхан дождался темноты и полной тишины, вылез наружу и через лес дошёл до автодороги.

На этом он закончил свой рассказ, и пока я больше ничего не знаю о его последующей жизни.

9

До больницы врагов у Гаврика не было. Никто его всерьёз не воспринимал. Ни жена, ни плотники из бригады, в которой он работал, ни прихожане той церкви, куда он ходил иногда по воскресеньям. Ну кроме той суровой тётки, что вытащила его из запоя. Соседи по подъезду и узнавали-то его не всегда.

О жене я уже немного рассказал. Она как убежала звонить Эдику Кудрявцеву, так больше и не появлялась. Возможно, дозвонилась. Кроме того, она же слышала от шефа, что муж о ней всё знает и почему-то всё прощает. Тут и смысла нет на глаза показываться. Живи себе дальше, раз такая удача!

Двое из его бывшей бригады зашли вчера проведать, но меня при этом не было. Шеф сказал, приличные люди, подбодрили, пошутили, сока-яблок принесли. Яблок! Сдаётся мне, в его устах «приличные» означает «так себе». Оказывается, Гаврик там уже лет десять проработал, а они отчества его не знают. У них вечная текучка, бригадиры меняются, состав тасуют, один только Гаврик незаметный и безотказный, да ещё с машиной. И работник, говорят, рукастый.

Но без врагов – это только до больницы.

А тут, в больнице, всё стало меняться. После того как шеф пообщался с женой нашего больного, мы вернулись в палату и перестали слышать его мысли. Причём не сразу и по очереди. Меня Гаврик словно отключил, видно, дал отдохнуть и прийти в себя. В голове стало пусто и легко. Чингисхан же ещё с полминуты молча и неподвижно постоял с ним рядом. Должно быть, мысленно о чём-то говорил. Затем снова вывел меня в коридор и отправил домой, напутствовав такой речью: