Люди Флинта

— Не вылетите, эй, молодцы! — кричит он нам. — А то мне с вашими родителями вовек не рассчитаться!

Присев на передние колеса, «Матильда» останавливается на площади у молоденького парка. Жидкие, болезненные деревья, вид у них такой, словно их посадили вчера. Мы перескакиваем через борт и из желто-зеленого ветра странствий попадаем прямо в черный от солнца день. Суровые, замкнутые, как послы иностранных держав, идем мы сквозь толпы любопытных людей.

«Кто такие?»

«Геодезисты!»

«Ну?» — с недоверием и однако же многозначительно, как умеют говорить это «ну» только здесь.

Этим людям не внове слово «геодезисты», здесь геологами нас не зовут. Им известно: геодезисты — это перемены, это стройка завтра, на худой конец — послезавтра. Мы — предвестники реконструкций, мы — полпреды перемен.

Старик шагает впереди, лихо сбив на затылок шляпу. Это у него мы научились идти навстречу толпам, вскинув голову и глядя им прямо в глаза. В этом было что-то флибустьерское, так нам казалось по крайней мере. И директора совхозов с уважением встречали нас на крыльце своих контор.

«Это ваши люди?» — спрашивали у Старика.

Тот кивал головой, и мы с безучастным видом проходили мимо. Короткая ночевка на полу чужой квартиры — и снова сумасшедший полет по дорогам целины. Ох уж эти целинные дороги! Горбатые, ухабистые, в жаркие дни они гудели под колесами, как бетон. Но когда начинало дождить, они превращались в реки жидкой грязи.

В экспедиции мы были на положении любимчиков. Техники один за другим оседали в совхозах, ходили с рейками, что-то высчитывали, что-то чертили. Одни мы метеором носились по области, наводя порядок в огромном хозяйстве отряда.

И вдруг все переменилось. Нас высадили в Каменке, перекинули через борт наши спальные мешки — и прощай «Матильда»… А ведь это именно мы назвали ее так. Без нас это была просто хмурая, запыленная трехтонка с расшатанным кузовом.

Старик примерился, всадил в землю вешку и сказал:

— Копать здесь.

Это было хуже всякой ссылки…

— Эй, хлопчики! — сказал кто-то снизу.

И тут только мы заметили, что на дне кузова на полуразвернутом спальном мешке сидит еще один человек. В черном тренировочном костюме, изрядно посеревшем от солнца. Голова наголо острижена. Крутая шея, твердый подбородок, внимательные серые глаза. Незнакомец сидел, обхватив руками колени, и смотрел на нас снизу вверх с веселым любопытством. Копия — Кристофер из «Великолепной семерки». Не хватало только черной шляпы и кольта на бедре.

— Крис, — назвался он и протянул, не вставая, мне и Левке руку. Видно было, что ему уже все уши прожужжали этим необыкновенным сходством.

— Ну что, парубки, зажурылись? — спросил незнакомец, когда мы присели с ним рядом.

— Да ну его! — махнул рукой Левка. — На нашего Старика не угодишь. То были всем хороши, а теперь — пожалуйста… Кто виноват, что ему сегодня плохой сон приснился?

— Эх, детвора… — Крис обнял нас обоих за плечи и притянул к себе. — Начальник должен показать, что он начальник, и лучше ему в этом не мешать. А вы на дыбы. Разве так надо? Вы думаете, это он вас ругал? Он Борю и меня наставлял на путь истинный. Кому-то из нас двоих придется вами заняться. А между прочим, кое в чем Старик действительно прав: дарить тридцать метров королю Фердинанду — глупо. Тридцать метров дистанции — это не шнурок от ботинка. Будешь план чертить — и вся площадка завяжется морским узлом.

У Криса был прохладный баритон, держался Крис весело и непринужденно. А главное, он свободно говорил на нашем языке. Да, у нас был свой, особый язык, по нему люди Флинта узнавали друг друга с первого слова. Это был язык насмешливый и неправильный, абсолютно лишенный высоких слов и прописных конструкций, — язык, приводящий в ужас родителей и в негодование учителей. «Боже, на каком жаргоне вы объясняетесь!» Но это был не жаргон, не дешевая подделка пижонов, а великий язык застенчивого и гордого племени. Люди Флинта презирали слова-подонки, они слишком уважали себя, чтобы говорить «хиляй» и «чувак». Но зато и слов «любовь» и «дружба» не было в этом языке: дружба не нуждалась в объяснениях, а о любви они предпочитали молчать…

Грузовик подкатил к нашей первой яме. С высоты кузова я увидел, что она действительно неглубока: чуть побольше крысиной норки.

— Это все ты, недоумок, — сказал я Левке. — Говорили тебе, что надо рыть еще на два штыка.

— Характер грунта, — возразил Левка, но раньше эта фраза звучала у него более внушительно.

Начальник выглянул в окошко кабины и поманил меня пальцем. Я нагнулся к нему.

— Это, что ли?

Я потупился.

Старик долго смотрел мне в лицо своими выгоревшими на солнце светло-коричневыми глазами. Потом что-то коротко сказал шоферу, и мотор заглох.

— Ну, вот что, — проговорил Старик, спрыгнув на землю. — Карасей ловить можно и на Чистых прудах…

— На Чистых прудах нельзя, — ясным голосом сказал Левка.

Старик посмотрел на него, помолчал.

— Одним словом, — сказал он наконец, — или работать на совесть, или забирайте свои вещички — и мое вам почтение.

— Ладно, — тихо ответил я и пнул Левку ногой.

Сверху начальник казался еще более старым, сгорбленным и усталым.

— Углубить, что ли? — буркнул Левка.

— Без вас углубят, тунеядцы, — строго сказал Старик. — Идите сюда…

Мы бесшумно прошли вдоль обрыва, под которым, вся в кудрявых кустах, раскрывалась река. Было что-то беспомощное в том, как она притихла у наших ног. Выше темных кустов разгорался закат.

Это было похоже на южный пейзаж, нарисованный красным и синим. Цветные ветры струились над светлой водой, заставляя ее временами поблескивать среди ракит розоватым или бледно-желтым.

Старик шагал, прихрамывая от усталости.

— Ох, как вы меня подвели! — сказал Старик и так резко обернулся, что мы чуть не налетели на него. — Я-то думал, вы дельные ребята…

Мы остановились, переваривая эту новость, помолчали.

— Вот так, — сказал Старик и провел рукой по горизонту, словно отчеркивая его ногтем по синьке, — вот так пройдет плотина. Вода поднимется на три метра, это значит — почти до того места, где мы с вами стоим. Образуется искусственное озеро площадью в три квадратных километра… Ты, рыжий, слушай, что я говорю, а то вот как тресну по затылку…

— Я слушаю, — обиженно возразил Левка, — у меня просто пятка занозилась.

— Значит, так. Вот на этом высоком берегу мы должны разбить площадку для нового поселка. Застроят эту площадку трехэтажными домами с балконами-лоджиями. Ванные комнаты, горячая вода и прочее — в каждой квартире. Газ сюда подведем. Видали, как сейчас здесь люди живут?

— А что? — сказал я. — Плохо живут. Временное все какое-то и слепое.

— Вот то-то и оно, — наставительно сказал Старик. — То-то и оно, что слепое. А надо, чтобы зрячее. Кто живет здесь? Старые целинники живут. Им тут Москву-два надо построить, поняли?

Старик распахнул свой планшет, и мы, как взрослые, склонились над планом.

— В чем наша задача? Обозначить границы площадки, определить рельеф, сделать так называемое рабочее обоснование. Это задача номер один. Нанести план на местность — это задача номер два. Оставить строителям знаки, которые не исчезнут и через сорок лет. Вот для этого на пяти углах мы и врываем в землю бетонные чушки с металлическим стержнем — попросту говоря, репера. Для этого и закапываем их почти на два метра в грунт. Чтобы ни один трактор, ни один танк не выворотил. Найдут строители наш репер — и вся стройплощадка как на ладони. Репер — это знак, который вы оставляете на земле. И не просто дурацкую отметку вроде сердца, вырезанного на парте, а полезный знак, нужный. Вопросы есть?

Старик застегнул сумку. Я покосился на Левку, Левка — на меня. Вся штука теперь была именно в этих вопросах. Надо спросить что-то особенное, чтобы показать, что нам удивительно[1] интересно. И вопросы так и вертелись на языке. Но какая-то нелепая застенчивость связывала нам язык. Стыдно было заговорить фальшивыми тонкими голосками первых учеников: «Ой, ну как же, разумеется, у нас возникла масса вопросов!»

1

Авторская разрядка заменена на болд (прим. верстальщика).