Княжна Мстиславская

Облезов махнул рукой, дескать, что с тобой, диким, толковать.

За хлопотнёй с возами, с дорогой, волнением от предстоящей встречи с царём, и пристав, и атаман забыли про ночные дела. Тем более что литвины поднялись рано и вместе с Дымовым наверняка уже были в Москве, у дьяка Щелкалова.

Егор Сломайнога ехал у последнего воза. Полозья шуршали по серому уже, весеннему снегу.

– Грязный на дороге снег, – подумал казак. – В лесу и полях до сих пор белёхонек.

Ехавший слева Арефий вдруг подъехал ближе.

– Егор, поведи моего коня в поводу, – сказал он. – Мне по нужде надо.

Сломайнога обмотал поводья на заднюю луку, бросил взгляд на присевшего на обочине Арефия и на память ему пришёл Лютый. Вот дотошный литвин! Как он узнал его? Столько лет прошло с тех событий в Ковно! Пришлось тогда ему бежать оттуда в чём был. И не куда-нибудь, обратно в Московское царство, где за него мзду хорошую давали. Ладно, господь тогда уберёг. Удалось пробраться на Волгу, в дикие леса, там, где она с Камой сливается. Зиму прожил у отшельника, научился отвары лечебные делать, да раны с болезнями кое-какие лечить, заговоры узнал. Потом с казаками ушёл в окраинные города. Звался Егором Травником, потом уж сам Ермак Сломайногой окрестил.

Вот и Москва скоро покажется. Дом родной увижу, подумал Егор, если не сожгли его в тот страшный масленичный Разгуляй. Семнадцать лет прошло, как раз перед Пасхой всё произошло.

– Погоди! – закричал сзади Арефий. – Погоди!

Взобравшись на коня, он шумно выдохнул: Ну, слава богу, с лёгким сердцем и к царю можно теперь!

Казаки захохотали. Арефий крутился в седле, смеялся, нёс похабщину, веселил народ. Ехавшие впереди пристав Облезов и Иван Кольцо обернулись, усмехнулись и продолжили разговор.

– Тебя дьяки начнут пытать, выспрашивать, что и как, – пристав оглянулся, рядом никого, и продолжил: – Про Строгановых ничего не болтай. Знаешь, не знаешь, говори, что припас от них получили и всё. А как они живут, что делают, ты не знаешь. Твоё дело воевать, ясак брать. Понял меня?

Атаман помолчал, усмехнулся.

– Мне без разницы, что и как у тебя со Строгановыми, – сказал он. – Я про них плохих слов не скажу. Но царю врать не стану. Спросит, если знаю, отвечу.

Облезов выпятил губы и быстро кивнул.

– Это верно, казак, царю врать нельзя, – он склонился к атаману. – Но с дьяками много не говори. Они тебя обдерут и если что, под топор быстро подведут. Щелкаловых бойся, и Андрейку и Ваську.

– Ты-то сам, с кем? – повернулся к приставу Кольцо. – Кто хозяин над тобой?

– Ну, хозяин не хозяин, – Облезов оскалился. – Мы люди маленькие, нам без помощи никак.

Он подмигнул атаману и взяв того за руку, легонько дёрнул к себе, потянувшись ртом к уху. Кольцо легко наклонился, чуть прищурившись.

– Годунов, – шепнул пристав. – Он самый главный после царя в Москве сейчас. Но хитёр и осторожен. Если ты ему без утайки будешь рассказывать, жить тебе в золоте. Никому не говори про него. Он сам тебя найдёт.

Дорога пошла вверх, и с гребня холма открылся царствующий город Москва. Чёрные избушки, белые пустыри огородов на окраине. А дальше сияют золотом купола, стоит несокрушимо московский кремль.

– Третий Рим, – Облезов стащил волчью шапку и перекрестился. – А четвёртому не бывать! Слава богу, доехали.

По наезженному тракту лошади резво бегут, сани покачиваются на кочках. Казаки ухарски развалились в сёдлах, поглядывают на москвичей. Прохожие глядят открыв рты – уж больно богатый поезд едет. Впереди в волчьих шапках набекрень царские приставы, плетьми сгоняют с дороги зевак.

– Это ведь казаки вроде, по ухваткам-то, а, кум Матвей? – говорит стоящий на крылечке покосившегося пятистенка дядя в длинном кафтане с оторванным воротником, видать, с чужого плеча одёжа. – А едут, как посланники Мамая, с грохотом, да свистом.

– Да пёс их разберёт, кум Фома, – пожимает плечами сосед и сморкается, вытирая пальцы о шершавые брёвна в стене дома. – Кого только к государю нашему не возят.

Поезд давно уже умчался к Кремлю, а Матвей с Фомой стоят, молча смотрят ему вслед, иногда тяжко вздыхая и шмыгая носами.

Царь не спал, молился. Сегодня он рано встал, и опять с лицом, мокрым от слёз. Поглядел в ещё тёмное окошко, толкнул створки. С улицы потянуло сыростью.

– Тепло идёт, – подумал Иван Васильевич и закашлявшись от свежести, отошёл от окошка. Сейчас помолиться, а потом можно и перекусить. Сороки сегодня – праздник великий, в честь него стряпухи из теста птичек всяких налепят. С чаем хорошо их.

Когда царь вышел из церкви, уже светало.

– Кто там есть? – спросил он, сидя за столом и попивая травяной настой. Служка Гаврилка нагнулся, шепнул на ухо: «Щелкалов ждёт, только что приехал из приказа своего, гонцы из Вильны прискакали».

Иван Васильевич засопел носом, ткнул кулаком серебряную чарку с настоем. Та опрокинулась. Гаврила бросился рукавом вытирать.

– Брось! – хрипло сказал царь и облизнул губы. – Пусть ждёт дьяк. Стряпухи булок напекли?

Служка кивнул, бережно взял чарку, поставил и налил в неё из кувшина ещё настою. Царь хлопнул ладонью по столу, чарка снова упала.

– Сказал же, брось, – усмехнулся Иван Васильевич. – Булки, скажи там, пусть тащат. А Щелкалову ждать!

Стряпухи постарались, булки походили на жаворонков, поднявших крылышки. Заедая их мочёными яблоками, царь размышлял. Гонцы из Вильно должны были привезти ответ Петра Скарги, тамошнего главного иезуита. Два года назад Иван Васильевич уже имел дело с братьями Ордена Иисуса. Тогда в Московское царство приехал Антон Поссевин.

– Козёл, – пробормотал царь, вспомнив небольшую острую бородку иезуита. Когда тот говорил, она мелко тряслась, как у козла на лужайке.

Поссевин предлагал московскому царю заключить союз-унию с папой римским. Ничего бы не изменилось, только главным над православной верой стал бы хранитель престола святого Петра. Тогда Иван Васильевич долго спорил с иезуитом и в конце концов вышиб его за пределы царства, запретив въезд и ему, и его орденским братьям. Но потом случилась беда – умер сын Иван.

Вспомнив наследника, царь заплакал, сжав кулак. Бывшая в ладони птичка вскинула крылья и развалилась крошками.

– Так и Ваня мой, – вытирая слёзы, пробормотал Иван Васильевич, собирая остатки булки и закидывая их в рот.

Московский престол переходил сейчас к младшему сыну – Фёдору, а тот был простоват.

– Обдурят его, ох, обдурят! – застонал царь и со всех сил ударил по столу кулаком. Ухватив ещё одного жаворонка, ободрал у того крылья, но есть не стал, раскидал по сторонам.

– И царство моё также на распыл пустят, – пробормотал он и поднял глаза на застывшего в углу Гаврилку. – Какие горницы протопили сегодня?

– Твоя, великий государь, – начал тот, но царь поморщился.

– Ещё верхняя, откуда Москва-реку видать, – быстро заговорил Гаврила.

– Хорошо, – царь порвал ещё одного жаворонка. – Зови туда Щелкалова, а у дверей поставь двух стрельцов.

Он поднялся, сутулясь и перекосившись на правый бок – что-то болело внутри.

– А кто велел верхнюю горницу протопить? – повернулся царь к служке.

– Борис Годунов, – Гаврила мигнул. – Он говорит, что великому государю, может, отдохнуть захочется после молитвы. А во дворе ещё прохладно. А там, дескать, хорошо.

– Ну, Борис, Борис, – Иван Васильевич мотнул головой. – Расторопен, догадлив.

«Сожрут они Фёдора, как пить дать, сожрут» – думал он, поднимаясь по скрипучей лесенке. Гаврила поддерживал его за локоть.

– Всё, иди, – оттолкнул царь служку перед дверью в горницу. – Скажи стряпухам, пусть пирог с редькой испекут. Зови Щелкалова. А стрельцов тут поставь.

Гаврила ссыпался вниз. Крикнул что-то, царь слушал. Снизу раздались тяжёлые быстрые шаги. Стрельцы торопились на пост. Раздалось шуршание.

– Щелкалов поднимается, – решил Иван Васильевич. – Шаркает шубой своей по стенкам. Даже во дворце моём не снимает, боится, что упрут. Хитёр, ой, хитёр, Андрейка Щелкалов с братом своим Васькой! Сожрут они Федьку, дурака моего блаженного!