Страница 16 из 17
– Вы погодите со Всевышним! Вдумайтесь – разве евреи не получили своих дивидендов от холокоста? – вкрадчиво вопросил Иоаким. – Окончание эпохи рассеяния, возвращение Земли обетованной! И хотя мечеть Аль-Акса…
Тут с грозным рокотом влетел комар размером с кулак и приземлился Итцику на висок. Тот резко ударил по нему и отёр кровь о джинсы, вопия:
– Ну почему, почему Вавилонский плен окончен, а мы сидим в болотах Биробиджана и кормим этих жестоковыйных комаров??
Все промолчали, приуныли, накатили – и уставились в чалое окно: мордастая панелька, вышка на сопке, речка-вонючка и лес, готовый с радостью пожрать всякого – не особенно заботясь о его богоизбранности.
– Даже не знаю… – проговорил Иоаким. – Привычно как-то. Обрусели.
– Да тут евреев-то нас трое на всю область и осталось! – не унимался Итцик. – Я в баню ходил – там никого обрезанных даже не было!
– Ну неправда, – нахмурился Шем-тов. – Я думаю, нас четверо на Биробиджан.
– А кто ещё?
– Таки моя жена.
Тут загремели ключи, и жена его – Сара, – обильная телесами, в строгих учительских очках, хлопотливая как куропатка, водворилась на кухню с баулами продуктов. Она тут же принялась ругательски ругать мужчин:
– Чего расселись? Нет бы сумки забрать!
– Не мешай. Мы Тору толкуем. – Шем-тов кивнул на Танах, уже два часа открытый на первой странице.
– Опять с учениками самогон пьёшь?
– Это не самогон, а подарок.
– А фольга зачем?
Все трое переглянулись и не очень поняли о чём речь.
– А-а! Это кипа конспиролога. – Иоаким дотронулся до неё с священной медлительностью. – Не пропускает излучения рептилоидов.
– А таки кто нынче в заговоре? – Сара вытащила из сумки молоко.
– Да кто только не в заговоре! – ответили все хором.
– И американцы?
– Американцы, конечно, да.
– И русские?
– И русские, да.
– И евреи?
– Евреи в первую очередь!
Сара так и зависла над сумкой.
– И вы, получается, – тоже? – спросила она, улыбочкой глумясь.
Шем-тов задумался и посмотрел на остальных – как бы оценивая. Иоаким кивнул – Итцик тоже: дескать, делать нечего, вскрываемся.
– Да, мы тоже. Все в заговоре – все.
– А я?
Сара гордо вскинула голову и выпятила грудь: Шем-тов долго и внимательно изучал декольте.
– Ты тоже в заговоре, – проговорил он с горечью. – Но ты об этом не подозреваешь…
– Это мы от вас кипу надели! – кивнул Иоаким.
Расхохотавшись, Сара махнула рукой на этих дуралеев и ушла переодеваться.
Тут – с вертолётным звуком – ворвался комар, а вместе с ним несколько приятелей.
Все так и сидели в жужжащем молчании: только хлопки убитых комаров и было слышно.
– Послушайте, равви, – проговорил Итцик раздумчиво. – Но если все в заговоре, и мы тоже в заговоре, – то почему мы всё-таки торчим в Биробиджане, а не прохлаждаемся на пляжу Тель-Авива?
В раздумье, Шем-тов долго помял губы, потеребил подбородок – и хлопнул вдруг ладонью по затылку, по руке и по колену (комары):
– Таки Господень заговор!
Камчатка чёрная
Герасим Мохнатый проснулся этим блюзовым утром, выправил из-под одеяла свою бородень, умылся в снегу, крякнул – эк, пробрало! – и пошёл кормить своего белого медведя.
Питомца звали Августин – размером с нормального белого медведя, с пиратской повязкой на левом глазу (поцапались с хозяином, молодые были), он питался овсянкой, любил прогулки по склонам Ключевской сопки, а иногда и верхом прокатиться позволял.
По рассыпающимся угольным грядам, цепляясь за какие-то допотопные колючки, спотыкаясь в снегу и тяжело дыша, – они поднимались к изломанному бурчащему жерлу, щурили глаза, и сквозь вспушённые облака созерцали славный Край Света – Камчатку.
Внизу Герасим не бывал уже лет тридцать – да и зачем? когда здесь камни – чёрные как негры, облака – белые как рай, злющий ветер и суровый горный воздух, вдыхать который можно только носом… Так они и гуляли и вдруг видят: мешок какой-то валяется. Августин зарычал, шерсть вздыбил.
– Тише, парень, – Герасим говорит.
А тот подходит, и носом его – мешок подпрыгивает, корячится – появляется голова: видит склон и визжит; видит медведя и визжит.
– Заблудился, турист? – Герасим прихватил Августина за загривок.
– Ниправдася – я ни турагаки! Турагаки вымели гавно.
– Да что ты говоришь? Турки вымели говно?
– Гхавно! Гхавным-гхавно!
Герасим присмотрелся: тараторящая башка была что-то очень смуглая – да ещё и кудрявая, что твой Led Zeppelin.
– Не по мне это, ох не по мне… – проговорил Герасим. И отечески нахмурился. – Пошли. Чаем напою.
– Ни па́ду! Мидвегита нас жрати! Ням-ням!
– Да ты не боись, он свой парень. Пошли. – Герасим зашагал бухтливо и, не оборачиваясь, спросил. – Тебя как звать-то?
– Пума. Ай-ай!
Снег зарядил и захлестал по щекам. Потихоньку, по камням, мимо сохлых коряг и осыпающихся утёсов, они огибали пояс горы. Продираясь через ломаный русский, Герасим узнал, что Пуму сослали на сопку за неоплаченный проезд в метро: с собой разрешили взять два предмета на выбор. Пума выбрал спальник и нож.
– Не прогадал! Сюда.
Пригибая головы, они нырнули в грот: сначала он был тесен до дурноты, но дальше пещера распрямлялась. В свете зажигалки можно было разглядеть настенные рисунки Герасима (первобытные человечки, медведи, мамонты, дирижабли) – минуя эту галерею, они проследовали в круглую комнату.
Августин устроился у самого входа на пёстром советском ковре и неистово захрапел, а они прошли дальше: каменные табуреты, стопки книг, какие-то щёлочки, из которых огонь бьётся, и ящик с чёрным кругом и палочкой. Пума так засмотрелся, что наступил в кастрюли.
– Папуас, что ли? – спросил Герасим, зажигая ещё одну щель, и попытался улыбнуться: вышло сурово, мохнато (все эти длинные годы он общался только со своим медведем).
– Ни-я. Русся-каки. – А сам чёрный как Квадрат Малевича.
– Полукровка чтоль?
– Ни-я. Чистова-крова, камчати-каки. Ай-Ай.
Герасим почесал в бороде, покрутил что-то и поднёс спичку к торчащей из земли конфорке – схватилось синее пламя. Пума стоял как выпученный.
– Природный газ, чтоль, не видал? – ухмыльнулся Герасим и поставил чайник.
– У наз виздика чистова электрисиви.
Напоив Пуму чаем, Герасим поставил греться суп из корешков и зарядил пластинку Би-Би Кинга. Зажав уши, Пума стал кататься по земле:
– По́жа! По́жа! Выключичи!
– Гм. Ну ладно. – Герасим снял иглу и пошёл перебирать коллекцию пластинок (а проигрыватель-то старый, ламповый).
Он не стал включать ему хард-рок, а поставил Боба Марли (снять напряжение и покачаться), – Пума снова кататься:
– Выключичи! Выключичи!
– Ну тогда без музыки.
После того как они отведали кореньевой похлёбки и напились Иван-чая, Герасим постелил Пуме возле Августина (сам он спал с медведем в обнимку – так теплее) и сел читать фантастические романы: один прочтёт, другой прочтёт, третий прочтёт, четвёртый…
– Господи, ну и параша, – вздохнёт, и дальше читать, приговаривая: – Не по мне это, ох не по мне…
Четвёртый окажется ничего, но развязка дурацкая. Пятый опять тошнотворный и вымученный. Шестой вообще Филип Дик, – но имён Герасим не запоминал, названий тоже: тощие книжки шли как в топку.
– Блиндец-ой-я! – раздалось из прихожей и поднялся визг.
Прибежав на крик, Герасим увидел: Пума сидит в спальнике, в руке держит нож – нож в лапе медведя, а другую лапу Августин смертоубийственно занёс, выпуча красный глаз.
– Стоять, старина! Не трожь!
Медведь обернулся с дрожащей ненавистью в единственном глазе: чудовищным усилием воли он забрал лапу назад и отвернулся к стене.
– Что за дела, Пума? – Герасим подсел на корточки.
– Я испугальтиси! Бел рож-каки бо́льша, у-у-у! – Вместе со спальником, Пума отполз подальше.
– Не рожа, – а мордочка. – Герасим нежно потрепал спину Августина. – Ну и что будем делать теперь?