Сон № 9

– Ты лезешь очень-очень медленно!

Я кричу в ответ сквозь ранний туман и шелестящую листву:

– Я зацепился!

– Ты просто боишься!

– Нет!

Когда Андзю знает, что права, ее смех – как безумные переливы цитры. Земля далеко внизу. Я боюсь, как бы не обломились гнилые ветки. Андзю ничего не боится, потому что я беру ее долю страха на себя. Она бегло читает дорогу на вершину дерева. Пальцами рук цепляется за шершавую кору, пальцами ног – за гладкую. На прошлой неделе нам исполнилось одиннадцать, но Андзю уже лазает по канату в спортзале быстрее любого мальчишки из нашего класса, а еще – если захочет – перемножает дроби, читает тексты из программы средней школы и слово в слово пересказывает почти все приключения Зэкса Омеги. Пшеничка говорит, это потому, что в материнской утробе Андзю заграбастала себе бóльшую часть мозговых клеток. Наконец мне удается отцепить футболку, и я лезу за сестрой – со скоростью трехпалого ленивца, страдающего головокружением. Лишь несколько минут спустя я настигаю ее на самой верхней ветке. Меднокожую, гибкую, как ивовый прут, перемазанную мхом, исцарапанную, в парусиновых штанах, с небрежным узлом волос на затылке. Волны весеннего морского ветра разбиваются о кроны.

– Добро пожаловать на мое дерево, – говорит она.

– Неплохо, – признаю я.

Это больше, чем «неплохо». Я никогда еще не залезал так высоко. Чтобы забраться сюда, мы вскарабкались на самую вершину крутого склона. Вид поражает воображение. Серые крепостные стены гор; зеленая змейка реки в ущелье; висячий мост; мешанина крыш и проводов; порт; склады лесоматериалов; школьное футбольное поле; карьер, где добывают гравий; чайные плантации дядюшки Апельсина; наш тайный пляж со скалой, выступающей в море; волны, бьющиеся на отмелях вокруг камня-кита; длинный остров Танэгасима[29], откуда запускают спутники; ксилофон облаков; конверт, в который море запечатывает небо. Потерпев неудачу в качестве главного древолаза, я назначаю себя главным картографом.

– Кагосима вон там… – Я боюсь отпустить ветку и взмахнуть рукой, поэтому просто киваю в нужную сторону.

Андзю щурится, смотрит вглубь острова.

– А я вижу, как Пшеничка проветривает футоны.

Я бабушку не вижу. Андзю хочется, чтобы я спросил: «Где?» – поэтому я не издаю ни звука. Посреди острова вздымаются горы. Вершина Мияноуры подпирает небо. Там, в дождливом сумраке, живут горные племена – они отрубают головы заплутавшим туристам и делают из черепов чаши для питья. А еще там есть пруд, где живет настоящий каппа[30], перепончатый, весь покрытый чешуей, – он ловит пловцов, засовывает кулак им в задницы и вытаскивает сердца, которые потом поедает. Жители Якусимы нанимаются проводниками к туристам, но сами никогда не гуляют по горам. Нащупываю что-то в кармане:

– Хочешь шипучий леденец?

– Спрашиваешь!

Андзю издает пронзительный обезьяний крик, переворачивается и повисает вниз головой прямо передо мной, хихикая над моим испугом. Потревоженные птицы улетают, хлопая крыльями. Она крепко держится ногами за ветку.

– Не надо! – кричу я.

Андзю скалит зубы и машет руками, как крыльями:

– Андзю – летучая мышь!

– Андзю! Не надо!

Она раскачивается:

– Я буду сосссссссать твою кровь!

Заколка выпадает, узел хвоста распускается, волосы свешиваются вниз.

– Эх, последняя заколка! Вот досада.

– Не виси так! Перестань!

– Эйдзи – медуза, Эйдзи – медуза!

Я представляю, как она падает, отскакивая от веток.

– Прекрати!

– А вверх ногами ты еще уродливей. Я вижу твои козюли. Держи пакетик крепче.

– Сначала перевернись обратно!

– Нет. Я первая родилась, и ты должен меня слушаться. Держи пакетик крепче.

Она вытаскивает леденец, снимает фантик и смотрит, как тот улетает прочь в морскую зелень. Глядит на меня, кладет леденец в рот и с ленцой возвращается в нормальное положение.

– Ну ты и зануда!

– Если свалишься, Пшеничка меня убьет.

– Зануда.

Сердце бьется ровнее.

– Что с нами происходит, когда мы умираем? – В этом вся Андзю.

Пока она сохраняет вертикальное положение, мне на это наплевать.

– Откуда мне знать?

– Каждый говорит свое. Пшеничка говорит, что попадаешь в безгрешный мир и гуляешь по садам предков. Скучииииииииища. Учитель Эндо говорит, что превращаешься в почву. Отец Какимото говорит, что все зависит от того, каким ты был в этой жизни, – вот я превращусь в ангела или единорога, а ты – в червяка или в мухомор.

– А ты сама как думаешь?

– Когда умираешь, тебя сжигают, верно?

– Верно.

– Значит, превращаешься в дым, так?

– Наверное.

– Значит, поднимаешься вверх. – Андзю выпускает ветку и резко протягивает руки к солнцу. – Выше, еще выше, и улетаешь. Я хочу летать.

Усталый канюк[31] лениво парит в восходящем потоке теплого воздуха.

– На самолете?

– Кто же хочет летать на вонючем самолете?

Я сосу шипучий леденец.

– Откуда ты знаешь, что самолеты вонючие?

Андзю разгрызает свой леденец.

– Конечно вонючие. В них столько людей дышат одним и тем же воздухом. Это как в раздевалке у мальчишек в сезон дождей, но в сто раз хуже. Нет, я хочу летать по-настоящему.

– С реактивным ранцем?

– Без всяких реактивных ранцев.

– У Зэкса Омеги реактивный ранец.

Андзю вздыхает по-особенному, недавно выученным вздохом.

– Без всяких штучек Зэкса Омеги.

– Зэкс Омега открыл в порту новое здание!

– А он туда прилетел на реактивном ранце?

– Нет, – признаю я. – Приехал на такси. А ты не взлетишь, ты слишком тяжелая.

– Небесный замок Лапута[32] летает, хотя он каменный.

– Раз мне нельзя ссылаться на Зэкса Омегу, то и ты молчи про небесный замок Лапута.

– Тогда кондоры. Кондоры весят больше меня. А они летают.

– У кондоров есть крылья. Что-то я не вижу у тебя крыльев.

– Призраки летают без крыльев.

– Призраки мертвые.

Андзю выковыривает из зубов осколки леденца. Когда она в таком настроении, я не могу даже представить, о чем она думает. Тень листвы скрывает сестру, мою близняшку. Местами Андзю очень яркая, а местами – чересчур темная, будто ее и вовсе нет.

Как только я подрочу, то сразу засыпаю. Это нормально? Что-то не слышал, чтобы кто-нибудь в девятнадцать лет мучился от бессонницы. Я не военный преступник, не поэт и не ученый, я даже не страдаю от неразделенной любви. Вот от похоти – да. Вот он я, в городе с пятью миллионами женщин, стремительно приближаюсь к расцвету своих сексуальных сил: обнаженные особы женского пола должны бы пачками приходить ко мне по почте в конвертах, а я одинок, как прокаженный. Подумаем. Кто у нас сегодня в караване любви? Зиззи Хикару в гидрокостюме, как на рекламе пива; мать Юки Тиё в глэм-роковом прикиде; официантка из кафе «Юпитер»; женщина-инсектоид из «Зэкса Омеги и луны красной чумы». Обращусь-ка я к верной Зиззи… Шарю кругом в поисках бумажных салфеток.

Шарю кругом в поисках спичек, чтобы закурить посткоитальную «Майлд севен», но в конце концов прикуриваю от горелки газовой плиты. Годзилла придушен, но спать совсем не хочется. Сегодня Зиззи меня разочаровала. Мы с ней не совпали. Может, теперь она слишком юна для меня? «Фудзифильм» показывает 01:49. Что дальше? Ополоснуться? Поиграть на гитаре? Написать ответ хотя бы на одно из судьбоносных писем, полученных на этой неделе? На какое? Выберем то, что попроще, – ответ Акико Като на письмо, которое я написал, так и не добившись встречи. Этот листок до сих пор лежит в целлофановом пакете у меня в морозилке, вместе с Другим Письмом. Сперва я положил его на полку, рядом с Андзю, но оно все время насмехалось надо мной. Оно пришло… Когда же это было? Во вторник. Отдавая его мне, Бунтаро прочитал надпись на конверте: