Страница 20 из 46
Слегка кивнув жене, Александр Львович вышел из дому, аккуратно и бесшумно прикрыв за собою дверь.
Утро было бездыханное. За ночь землю покрыл рыхлый неглубокий снежок. Брандт шел в легком тумане, который глушил шаги и шорох голых кленовых ветвей. Ботинки у него были новые, на толстой подошве — единственное, что он привез из поездки в Пруссию. Какое-то странное чувство, которое он считал самоуважением, надменной гордостью, свойственной ему, не позволяло выражать изменившееся положение во внешнем шике. Он упорно донашивал старые довоенные костюмы — серый, повседневный, и синий, в котором сам себе казался изящнее и моложе. Он приучал себя к мысли, что презирает все показное у других, а следовательно, оно недопустимо в нем.
Стасенко и Наудюнас вышли ему навстречу одновременно. Стасенко напрямик, а Наудюнас по дальней, огибающей тропке.
Немигающими глазами следили они за каждым движением слегка ссутулившейся фигуры в драповом пальто довоенного покроя, в серой фетровой шляпе, надетой нарочито ровно, без всякой щегольской небрежности, за покачиванием желтого портфельчика… Владимир и Евгений стояли наготове, пригнувшись в кустах на краю Духовского оврага.
Бесконечно долгим было это движение по пустынному бульвару, осененному тусклым пасмурным рассветом и устланному свежим снегом, словно той самой соломой, на которую предстояло упасть.
Взгляд Стасенко не отрывался от надвигающейся на него фигуры. И нанизанный на этот пронзающе-прямой взгляд Брандт словно бы уже не шел сам по себе к нему навстречу, а сохранял целостное равновесие общей картины: неба, снега, голых кленов и нескольких человек, включенных в смертельно опасную связь — Кононова, собранно притаившегося за развалинами, Наудюнаса и Стасенко, лишь изредка обращавших друг к другу проверяющие взгляды, похожие на мгновенные сигнальные вспышки окон двух противоположных сторон улицы; беззаботно и легко шагавшего Брандта, полного приятной теплотой только что поглощенного завтрака и еще не включившегося полностью в заботы ожидаемого им делового дня; нескольких продрогших полицаев, которые не то чтобы несли постоянный пост у дома Степановых, однако все же были назначены посматривать в оба за этим местом и теперь, не видя ничего подозрительного в двух прохожих, неторопливо брели поодаль за расплывчатым контуром брандтового пальто и желтого портфельчика; Жени Филимонова, переполненного восторженной энергией своих семнадцати лет, бок о бок с Кононовым ощутимо переходящего в эти считанные мгновения грань между мальчиком и бойцом; и, наконец, совершенно неожиданной, почти комической фигуры вынырнувшего впереди их всех неведомого никому старика, который шаркал валенками, норовил перейти дорогу на манер черной кошки и гремел пустыми ведрами.
Эта картина еще какое-то время сохраняла устойчивость, пока Михаил Стасенко шел и шел навстречу Брандту, последние мгновения видя наплывающее на него удлиненное лицо с тем надменно-отчужденным выражением, которое было присуще бывшему школьному учителю, ныне преуспевающему дельцу под вороньим крылом рейха…
Брандт поднял тяжелые лепные веки, вперил в Стасенко бездумно-высокомерный взгляд и — прошел мимо.
Сделав не более двух шагов, Стасенко четко обернулся, рванул из-за пазухи пистолет и нацелил в сутулую спину. Сырой воздух пронизало желтой вспышкой.
Первоначальный звук был не очень силен, но рикошетом отраженный от каменных развалин он покатился, как шумовой мяч.
Полицаи, даже не успев осознать выстрел, но внезапно выведенные из своей утренней сонливости видом падающего вперед лицом Брандта, затоптались, ловя непослушными пальцами винтовки. Лишь у одного мускулы ног сами собой напряглись, как у овчарки, приученной к охоте за людьми, и он рванулся наперерез Стасенко, который по инерции бежал прямо на него.
И тут голоса мужества, мощные хоры красноармейских полков, в которых не довелось служить Жене Филимонову, духовая музыка праздничных первомайских оркестров и чеканные звуки «Интернационала», начинавшие и кончавшие каждый день Советской страны — вся эта светлая возвышенная симфония зазвучала в сердце вчерашнего школьника. Настал его час стать мужчиной. Он приподнялся, решительно сжимая гранату.
Но в это самое мгновение, словно даже и не очень торопясь, Наудюнас прицелился и пулей сбил с ног прыткого полицая. Тот упал, распластав руки, как подбитая на лету хищная птица.
Потом все четверо растворились в пространстве. Оставалось несколько секунд перед всеобщим переполохом, и они не потеряли их напрасно.
Дед-водонос, движимый неистребимым любопытством, засеменил было поближе к двум трупам, все еще не выпуская из рук пустых вёдер, прежде чем крестьянский инстинкт подсказал ему, что при подобных обстоятельствах надо бы держаться в стороне. Но было уже поздно. Воздух наполнился гулом, шарканьем сапог, командными возгласами. Видя перед собою лишь одну движущуюся цель — все того же злополучного деда, — полицаи кинулись к нему, дав отходящим мстителям еще несколько минут форы.
Не сразу Наудюнас заметил, что Стасенко не последовал за ним к оврагу, а побежал к плотине кружным путем, по улице Стеклова, и что за ним гонится овчарка.
Но собака быстро потеряла след в мокром снегу. Стасенко, нагоняя товарищей, перескочил забор; вчетвером они перебежали чей-то двор, перескочили второй забор и вскоре достигли леса. Здесь Володя присел на пенек переобуть стертую ногу, хотя где-то неподалеку раздавались выстрелы.
Весь день они колесили по лесу, не находя выхода к Двине. Уже в ранних сумерках подошли к опушке и увидали перед собою как на ладони… Витебск! Вновь нырнули за стволы, но теперь уже знали хотя бы направление. Им надо было проскользнуть между белым каменным домом, где помещался пост полиции, и деревенькой, отданной под постой власовцам. Избавление было совсем близко: они видели тот же перевоз с полосой чистой воды и знакомую лодку у противоположного берега. Спеша, спотыкаясь, держа наготове гранаты и пистолеты, стали спускаться под уклон.
Несколько полицаев, наблюдавших за ними сверху, почему-то не делали никаких попыток их задержать, даже не окликнули.
В снежных сумерках они отлично различали и рыбачью халупу, которую покинули семнадцать дней назад, и паренька-лодочника, занятого какой-то домашней работой.
— Эгей, эгей-гей! — заорали ему, размахивая сорванными шапками. — Греби сюда!
— А вы кто?
— Да партизаны!
И еще медленно, ах как медленно и долго переплывала лодчонка Двину, взяв сначала двоих, а потом приехала за оставшимися, потому что была мала. Но теперь их отход уже невидимо страховали партизанские пулеметы.
В деревне Курино первым, кого они встретили, был двоюродный Женин брат Николай Федорович Филимонов. Он шел в новом, только полученном полушубке и с ходу забрал Женю и Михаила Стасенко к себе в отряд. Наудюнас и Кононов отправились дальше, докладывать о выполненном задании.
Друзья расстались. Навсегда.
Любое событие, едва оно совершится, может быть пересказано по-разному.
Поднялась ли сразу стрельба и суматоха, или оба первоначальных выстрела прошли почти незамеченными — настолько незамеченными, что, увидев лежащего ничком Брандта, соседка побежала звать его жену, думая, что с ним случился обморок, а та поспешила с пузырьком валерьяновых капель, — все это нельзя было бы с достоверностью выяснить уже и на следующий день.
Бесспорным оставался голый факт: на улице Стеклова, почти что в центре Витебска, среди бела дня был предан смерти человек, глубоко оскорбивший город своим отступничеством. Ведь он-то был не пришлый, как Родько, никому из витебчан до того неведомый! И хотя бургомистра тоже ненавидели, но наравне с другими, не выделяя из общей саранчовой тучи, без того глубоко личного оттенка, с которым относились к предательству Брандта! Применимо к местным масштабам, Брандт расценивался горожанами почти как враг номер два: чуть ли не тотчас вслед за хромцом Геббельсом…
Для Витебска всегда было характерно некоторое смещение величин; сам город то выходил на аванпост важнейших событий времени, становясь чуть ли не решающей исторической точкой, то столь же неожиданно нырял в тень и долгое время влачил заглохшее существование. Однако его внутренняя жизнь все десять веков была полна скрытым драматизмом.