Страница 2 из 46
— Как себя ведут?
— Слетелись пернатые со всех сторон, товарищ старший политрук.
— А к нам перелетать будут?
— Думаю, да.
Поздним вечером судьба подарила Василию Михайловичу последнюю радость мирного времени: ему позвонили из отряда и поздравили с присвоением звания старшего лейтенанта…
Сейчас трудно установить с достоверностью, где прозвучал самый первый выстрел. Возможно, что и на тужловской заставе. Она выдавалась мысиком на чужую сторону, была плотно загорожена камышовыми протоками; до деревни Стояновки, где жили болгары (на Пруте население пестрое), далековато. Заставу хотели взять без шума, врасплох. Закрепиться и обеспечить переправу войск и танков через оба моста.
В три часа ночи вокруг было еще спокойно. Тужлов попил чаю дома и снова в предрассветной полутьме пошел на заставу. Его томило безотчетное ожидание. На то время из наряда вернулись сержанты Федотов и Тимушев. Нет, сказали, все тихо. Связь с погранотрядом в полном порядке. Вздохнув, Тужлов в который раз направился домой.
На востоке занималась заря. Свет ее был еще неясный, багровый, трава под ногами совсем черная.
В этом неверном свете — шли первые минуты четвертого часа пополуночи — ефрейтор Александр Макаров и красноармеец Теленков в полукилометре от заставы услышали осторожный всплеск в камышах. Нагибаясь между стеблями, они подползли к воде в тот самый момент, когда лодки толкнулись в берег.
— Огонь! — закричал ефрейтор.
От взрыва гранаты ближняя лодка опрокинулась.
Другая вражеская группа без выстрела бросилась на мост. Часовые Хомов и Исаев тоже успели швырнуть по гранате. Раненный в голову Исаев, скатившись с насыпи, через несколько часов приполз на заставу, а Хомова схватили с перебитыми ногами и стали допрашивать. Он погиб молча.
Когда донеслись дальние взрывы, заставу поднял по тревоге дежурный лейтенант Дутов. Через считанные секунды прибежал не успевший прилечь Тужлов. Из комендатуры ему передали, что на подмогу послан старший лейтенант Константинов с группой бойцов. «Вызываю кавалерийский полк. Удерживайте…» — связь оборвалась. Медлить было невозможно. Тужлов разделил бойцов на две группы, скомандовал «Вперед», толкнул ворота заставы — и прямо-таки налетел на врагов!
Было двадцать минут четвертого. Война началась.
Петр Андреевич Родионов, которому суждено было до последнего вздоха оборонять тоже 5-ю заставу, но только Таурагского пограничного отряда, своей биографией во многом сходен с Тужловым. Разве что был моложе его двумя годами. И его отец не вернулся с первой мировой войны, и его выучила, подняла на ноги Советская власть. Даже внешне с Тужловым нашлось много сходства: Родионов был среднего роста, крепкого телосложения, лицом приятен и приветлив, говорил негромко, убеждающе.
С выцветших фотографий, чудом уцелевших на дне деревенских сундуков, на нас с одинаковой открытостью смотрят довоенные юноши, добродушные и непреклонные. Воспитанные для всего хорошего, они, не колеблясь ни минуты, приняли на себя и все горестное. В Наро-Фоминском районе вблизи Москвы живет старшая сестра Родионова Матрена; все ее три брата — Григорий, Василий и Петр — погибли на фронтах. О Петре Родионове друзья-однолетки, что жили с ним по соседству, в тех же фабричных бараках, вспоминают как о мальчике веселом, предприимчивом, с художнической жилкой. Когда играли на заросших островках реки Нары, на чьей бы стороне он ни был, всегда выходил победителем. Увлекался чтением, особенно много читал про путешествия. В зимнее время по вечерам на кухне собирались в кружок, и он начинал рассказывать прочитанную книгу. Однажды Петя Родионов даже сам пустился было к Черному морю на крыше вагона… Хорошо рисовал, так что учитель рисования Рыбаков ставил его примером. Жаль, картин не сохранилось! Изображал он на них обычно цветущие фруктовые сады, речку и опрокинутое в нее голубое небо. Подросши, сознавался: «Моя слабость — люблю детей!» Его первым занятием была работа пионервожатого. А уж потом он попросился служить в пограничные войска, окончил военное училище…
5-я застава на хуторе Эйги была расположена с точки зрения обороны не очень удачно, посреди сырого леса и в окружении болот; негде укрыться, некуда поставить пулемет. Восемнадцатого июня был дан приказ закрепиться возле дома лесника, вырыть по краю песчаного бугра окопы, подготовить площадки для станковых пулеметов. Ночью с двадцать первого на двадцать второе июня пограничников сон не брал. Сошлись в палатке возле дежурного, и политрук Родионов предупредил о возможной провокации. Наряды с границы подтвердили: на немецкой стороне появились танки и тыловые части. В три часа ночи повар Карпенко уже роздал завтрак. Все заняли свои места. Перенесли в окопы оружие и боеприпасы… Ждали.
В лесу светает медленно. Мрак еще клубился возле каждого бугорка. Стволы не отбрасывали теней, но сами заполняли пространство призрачным хороводом. Небо за кудлатыми ветвями проглядывало урывками; розовеет оно или нет — не разобрать. И вдруг над головами прошелестел первый снаряд: начался артиллерийский обстрел города Таураге. «Мы знали только одно, — вспоминал командир отделения Григорий Семенович Котляр, — пока живы, наша задача не дать фашистам пройти ни метра нашей земли».
В Таураге находился штаб 106-го пограничного отряда. Там служил мой отец, Алексей Сергеевич Обухов.
Когда я услышала первый орудийный залп, за окном побелело, и стенные часы явственно показывали двадцать минут четвертого. Мелькнула мысль, что где-то далеко лопнула шина. Второй взрыв, поближе, заставил смятенно взмолиться: «Пусть это будет шина! Третий снаряд разорвался под окном, взметнув булыжник выше стрельчатой крыши. Звонко посыпалась черепица.
Младшие сестра и брат заспанно таращили глаза: это что, это что? «Это маневры», — отвечала мать, натягивая им ботинки и не попадая шнурками в дырочки.
Мишенью был соседний дом — штаб погранотряда. Снаряды ложились плотно, один подле другого. В нашем дворе их разорвалось восемь. Конечно, я не слышала близких разрывов: нас всех оглушило и опалило горячим воздухом. Лишь когда снаряды со свистом летели над крышей, бьющиеся сердца отсчитывали секунды: «раз, два, три…»
— Ба-ах!
«Мимо, мимо! Кажется, мимо…» Так в грозу считают промежуток между молнией и громовым раскатом. Маленькие и сейчас спрашивали:
— Это гроза?
И вот когда, как пробка из бутылки, вылетела дверца — сбежались в подполье скорее по инстинкту, чем по разуму, дом уже загорелся, и оно перестало быть безопасным, — сосед-литовец вдруг выскочил на середину в каком-то сумасшедшем исступлении:
— Проклятый! Не напился еще крови, проклятый?!
Позже мне приходилось много слышать бранных слов, которые обрушивали на голову Гитлера. За колючей проволокой лагеря в Новомистисе их произносили сдавленно. В сорок четвертом году, уже при наступлении советских войск, псковская старуха, растерявшая детей и внуков, громко молилась, всплескивая ладонями: «Порази его, пресвятая богородица! Дай победу Красной Армии!»
По капле копилось народное море гнева.
Но в тот первый день, когда, оглушенные, мы едва могли соединить свои переживания в непривычном слове «война», я видела самое зарождение этой праведной ненависти. Литовец Леонидас прыгал в одних подштанниках по земляному полу и потрясал кулаками. Его жена — немка, тоже босая, хватала мужа за руки, тянула вглубь.
— Лоничка, майн гот, отойди! — обернувшись к нам, с трудом подбирала слова: — Мы русские, немцы, литвины… нам не надо война, зачем война?
Прижимаясь к вздрагивающим от взрывов стенкам, каждый недоумевал вместе с нею: зачем?
Подобный вопрос уже не возникал ни у Тужлова, ни у Родионова. Они сражались.
Отбив первый приступ у ворот заставы, Тужлов приказал сержанту Бузыцкову с пулеметным расчетом, не останавливаясь, выбить румынский саперный отряд из дзота. Захватить бесшумно заставу не удалось. Теперь надо было не дать врагу укрепиться.