Пограничные характеры

Патент на консультацию Бобров получил из рук старого Брандта, руководившего юридическим отделом управы. Тот милостиво сказал, что «новый порядок» нуждается в энергичных и инициативных людях. С кадрами в управе было туго. Брандт снизошел даже до того, что остановил однажды на улице Белохвостикова, пригласив его работать. Во время их разговора немного поодаль, смущенно потупившись, стоял единственный короткий знакомый Брандта, музыкант Иван Францевич.

— У вас специальное экономическое образование, — говорил между тем Брандт. — А у меня под началом одни брандахлысты! Не с кем работать.

Как всегда, он не стеснялся в выражениях.

Саша лихорадочно размышлял, как ему быть? Связывать себя с управой ему не хотелось. Достаточно, что из группы там сидела на скромной должности делопроизводителя Лида Синкевич, доставшая список всех адресов управских деятелей. Вдруг его осенило.

— С вами работать я бы не прочь, Лев Георгиевич, — проникновенно произнес он. — Но… могу я быть вполне откровенным?

Брандт нетерпеливо кивнул, заинтригованный.

— При всем моем уважении к господину бургомистру Родько… Вот если б вы были на его месте!..

Продолжать не требовалось: Брандт вспыхнул и закусил губу. То, что во главе города поставлен не он, а пришлый молокосос, привезенный с немецким обозом и всеми своими повадками смахивающими на Хлестакова да еще изъяснявшийся на каком-то архаическом белорусском языке, которого никто не понимал, было постоянной открытой раной у Льва Георгиевича. Белохвостиков выбрал правильный ход.

— Прощайте, господин Белохвостиков! Не неволю, хотя сожалею, — поспешно пробормотал Брандт.

Саша поклонился и искоса проницательно взглянул на Ивана Францевича; одно время он занимался у него в музыкальном кружке. Но старик так и не поднял глаз. «Странно, — подумал Саша. — Он явно не в своей тарелке от соседства с этой бешеной собакой. Надо запомнить, при случае пригодится».

Пригодилось даже скорее, чем он мог думать.

Двадцать восьмого января Брандт неожиданно вызвал к себе Боброва и Лиду Синкевич. Не предвидя ничего хорошего, они вошли в сводчатый вестибюль старинного здания на улице Толстого, поднялись по массивной лестнице на второй этаж, где помещался кабинет помощника бургомистра, впрочем, обставленный весьма скудно: каким-то жалким канцелярским столом и сборными стульями — все имело, как и сам Брандт, неряшливый вид.

Уже с порога он принялся кричать и грозить, что выведет на чистую воду подозрительные махинации, которыми занимался Бобров. Юридическая контора такая же фикция, за которой скрывается нелояльность к «новому порядку», как и предыдущие делишки со сплавным лесом. То, что они спускали жителям на дрова, было ни чем иным, как стратегическим сырьем, а утаивание стратегического сырья от рейха может быть приравнено к военному преступлению. Немцы не позволят с собою шутить!

— У меня патент, все законно, — пробовал прорваться сквозь бурно-горячечную речь Бобров.

— Вы будете толковать мне о законах?! Я доктор прав и знаю законы досконально. Не пробуйте маскироваться! Идите, но дело не закончено, так и знайте!

Перепуганный Бобров побежал к Белохвостикову. Тот нахмурился: догадывается о чем-то Брандт или говорит наобум, это одинаково опасно для подпольной группы.

— Возьми себя в руки. Все еще может устроиться…

Днем раньше, переполненный немецкими офицерами Витебск растворил в себе, почти неощутимо, еще двоих. В разное время, щеголяя безукоризненной выправкой, они наведались к кустарю-жестянщику с починкой зажигалок, и Саша Белохвостиков, который открыл маленькую мастерскую в самом центре, на задворках Народного дома, менял им кремни и усердно орудовал напильником. Вечером, тушуясь в январских ранних сумерках, они мелькнули где-то в районе Второй Стадионной улицы, где ютился уцелевший от пожаров дом Белохвостикова. Так как одно время на квартире у Александра стоял немецкий офицер, то одной серо-голубой шинелью больше или меньше проскользнет в его калитку, не могло остановить ничьего внимания…

Старый Брандт страдал не то, чтобы бессонницей, но просто нежеланием спать. Его точил червь неудовлетворенности, раздражения против всех на свете, особенно против Родько, — выскочки, не немца, а в то же время стоящего в обойме рейха прочно, как патрон. Достаточно вспомнить наглый, насмешливо-пренебрежительный взгляд бургомистра посреди какой-нибудь кипящей тирады Брандта! И — странно — в эти секунды Брандт видел себя его глазами: суетливый, неуживчивый, вздорный старик, к тому же не стопроцентный ариец, а субъект второго сорта — фольксдейче. Ему хотелось от нестерпимой обиды и еще большего унижения завыть или завизжать.

Он отворачивался и протирал очки. С ним стало что-то твориться: в самое разное время суток — не только по ночам, в темноте, рядом со всхлипывающим дыханием жены — он словно оступался в пустоту. Пустая комната, пустой город, не заселенная никем память… Никто ему не был дорог, и уже очень давно. Жена стала похожа на проржавевшую цепь. Когда-то, когда они были молоды… нет, он не в силах воскресить и этого!

Бледное длинное лицо сына всплывало перед ним, как некий фантом, поверх папиросного дыма или на стекле, окропленном дождем и запотевшем изнутри — но он готов был отчураться и от него! Ведь жизнь сына долго представлялась чем-то подручным; словно тот все еще был комком младенческой глины, которую отец мог время от времени тискать и слепливать по-новому, следуя своей собственной прихоти или одержимости моментом.

Ему мнилось, что этот вундеркинд-недоучка, этот нахватавшийся отовсюду не столько идей, сколько фактов, всезнайка, этот упрямоватый юнец, склонный к комедиантству, всецело подчинен ему, смотрит на мир из-под отцовской руки. Правда, он взбунтовался, когда дело коснулось сердечных дел (старик фыркнул со всей язвительностью, которую так легко проявлять, если от прежних желаний не осталось даже огарка) и женился вопреки воле родителей. Но Галина оказалась такой безобидной девушкой-чернавушкой, такой радостно-смиренной Сандрильоной, заранее согласной ютиться на третьих ролях, у печки… К тому же она была миловидна: волосы цвета темного каленого ореха, карие теплые глаза, розовые щеки, веющие свежестью, словно она только что вынырнула из речного тумана, который так часто висит над Двиной…

И что же? Теперь сын и невестка решительно отгородились от него. Ниточка развязалась без предупреждения. После начала оккупации Александр присматривался пару недель, что-то взвешивал про себя, — а отец-то думал, что он, как всегда, ротозейничает, мечтает с открытыми глазами, плывет по событиям, не пробуя даже изменить направления водяного тока. И вдруг в одночасье превратился в несговорчивого, меркантильного дельца. Отцовские разглагольствования больше не манили его. Отныне он походил на человека целиком ушедшего в практическое дело, не забывающего себя и своих интересов…

Старый Брандт был зол на всех и вся, а на Боброва он распалился так еще и потому, что последние сведения, которые он получил из комендатуры, заставили его невольно ощутить озноб у самых корней волос.

Полгода он прожил во хмелю обретенной им власти над городом (хотя он и подозревал иногда, как она эфемерна). Зато фундамент у его власти был крепче гранита! Наступление и победы германской армии, переполненный войсками Витебск — все это придавало бодрости. Он старался пренебрежительно отмахиваться от возникавших то тут, то там «булавочных уколов», какими ему казались листовки и оскорбительные надписи на домах. Однажды в самой управе возникла написанная от руки грозно-озорная частушка. Крупные буквы, выдавая полудетский почерк, — ему ли, бывшему учителю, в этом не разобраться! — гласили: «Не взяли немцы Москву на таночках, возьмем Берлин на саночках».

Он лишь сардонически усмехнулся, высоко вскидывая плечи. Его веселье было искренне: против мощи рейха — карандашные каракули?

— Как это похоже на вечное ребяческое недомыслие славян! — воскликнул он вечером, сидя у себя дома с единственным человеком, с которым поддерживал довоенное знакомство, музыкантом Иваном Францевичем. — Отсутствие логики и знаменитый «авось», надежда на чудо. Ну на что они могут еще рассчитывать? — он уже прямо обращался к собеседнику, который неохотно отвечал на его сверлящий взгляд.