Страница 11 из 17
Сердобольный монах снял с себя онучи и осторожно надел их на распухшие ноги Никона, сам собираясь возвращаться босым. И они побрели обратно. С трудом переставляя задеревеневшие ноги, поддерживаемый монахом, Никон кое-как добрел до своей кельи и обессилено рухнул на лежанку, погрузившись в беспамятство. Очнулся он от собственного жалобного стона и слез из-за нестерпимой выкручивающей боли в ногах и руках. Старец Елеазар стоял над ним и, шепча молитвы, осторожно растирал его обмороженные ступни кусочком льда. Боль в кистях рук и ногах была адская.
– Очнулся, голубь! Ох, ты. Спаси тебя, Господь милостивый, сохрани, – с облегчением воскликнул старец и со слезами на глазах задрожавшей рукой перекрестил Никона. Нагнулся и поправил на его груди одеяло. Легкое касание ткани, и как будто тысячи обжигающих игл впились в обмороженные руки Никона. От страшной пронзительной боли он громко вскрикнул. Любое прикосновение к ногам и рукам было болезненным и нестерпимым.
– Потерпи маленько… – как ребенку ласково шептал, склонившись над ним, Елеазар, осторожно привязывая к обмороженным ногам, а потом и к рукам тряпку с разрезанными половинками печеного лука. – Потерпи, милый человек. А Господь – он всё слышит… он и спасет. И мы не оставим тебя. Денно и нощно молимся о твоем здравии. А ты только потерпи немного, голубчик.
Никон вновь потерял сознание. Когда очнулся, Елеазара уже не было. А в изножье у него сидел умерший недавно старец Даниил и с ласковой грустью смотрел на него.
– Чего тебе нужно, Даниил? – сипло спросил его Никон, чувствуя, как зашевелились волосы на голове. «Это смерть пришла…» – подумал с испугом.
– Открой, кто совершил над тобой сие злодеяние? – голосом Федьки Булгакова прошамкал беззубый старец.
Никон, охая, приподнялся на локтях, вгляделся в лицо… Боже милосердный! Так и есть: перед ним, оскалившись в наглой и радостной ухмылке, сидел его обидчик – Федька Булгаков.
– Уйди прочь, проклятое отродье! – Выкрикнул Никон и строго погрозил Булгакову красным опухшим пальцем. – Не подомнешь меня под себя. Я сам тебя достану и сам подомну! Мой будет верх! – добавил он торжествующе и обессиленный рухнул на лежанку.
– Господи! – взмолился он, спустя несколько мгновений, жалобно озираясь вокруг. – Прошу тебя, Господи! Смилуйся надо мной, рабом своим. Не отнимай мою жизнь. Дай ещё пожить и свершить все, что задумано. Уж я-то тебе, Господи, воздам сторицей за милость твою! Жить хочу… – с тоской добавил он и тихо заплакал.
Выздоравливал он медленно и тяжело. Пока болел, Никодим снова стал келарем. Вместе с остальными братьями он иногда приходил навестить Никона. Но близко не подходил, прятался за спины и отводил виноватые глаза. Никон понимал, что тот стыдится содеянного.
Оправившись после болезни, Никон ещё долго хромал. На ногах оставались вздутые красноватые пятна – следы от обморожения, которые он тщательно лечил разными мазями из высушенных трав собственного приготовления.
Наступила ранняя весна. И подчиняясь её стремительному жизнеутверждающему натиску, на море со скрежетом, грохоча, вскрылся лед. Бушующая вода стремительно уносила большие и малые льдины. Под лучами вешнего солнца водная гладь приобретала удивительную окраску: становилась то ярко-синей, то белой и блистающей под лучами солнца… Вешние воды, радостно вырвавшись из ледяного плена, пробуждали к новой жизни молодые побеги. После первой апрельской грозы на березах полопались почки и повисли нежно-желтые кудрявые сережки, на рябинках и ольхе появились свежие листочки, а папоротники развернули кудрявые головки. На лугах и уютных полянках зазеленела первая травка. Над проклюнувшимися одуванчиками летали бабочки и шмели. Теплый и вольный ветер хорошенько просушил продрогшую землю, наполнив душу воспрянувших монахов силами и острым желанием жить.
В вербное воскресенье Никон сидел возле поварни на лавочке и грелся на солнышке, когда к нему подошел Никодим.
– Прости меня, брат. Я согрешил перед тобой и совестью. Себя я уже наказал.
– Бог простит. Я давно простил, – отозвался Никон и, помолчав, тихо и просто добавил: – И ты тоже прости меня. Ведь и я виноват перед тобой.
Никодим кивнул.
– Уйду я скоро, – сказал и вздохнул.
– А куда же пойдешь, – Никон сочувственно посмотрел на него.
– В Архангельск, у меня там живет родня, – он ещё немного потоптался возле Никона, очевидно ожидая услышать ещё слова поддержки. Не дождавшись, поплелся прочь.
После Пасхи в скиту не досчитались Булгакова. Он бесследно исчез, прихватив с собой ящик с казной и две старинные иконы в драгоценных ризах с киота из трапезной.
Братья пересчитали лодки, но те оказались на месте. Дошли до часовни на мысе Кеньга, но и там лодки стояли нетронутые. Тогда монахи решили, что Федор тайком сколотил себе плот и уплыл на Соловецкие острова, не желая дожидаться, когда за ним придут стрельцы, чтобы отвезти в Архангельский острог.
Заняв место келаря, Никон вскоре задумал расширить хозяйственную деятельность в скиту, а вырученные от торговли деньги пустить в оборот на строительство новой часовни и ремонт обветшавшего главного здания храма. Однако всякий раз, когда он предлагал старцам воспользоваться письменным царским указом, разрешающим торговать излишками выловленной рыбы, наталкивался на их дружное и решительное сопротивление.
Как-то, обсуждая с Елеазаром и соборными старцами строительство каменной пристройки к церкви, заодно предложил перевозить и продавать икру и излишки выловленной рыбы приезжавшим за товарами в Архангельск англичанам и голландцам. Энергично и горячо убеждал опешивших от его настойчивости старцев: если в скитской казне появятся серебряные монеты, можно будет даже выстроить новый каменный храм! Но те неожиданно дружно против него ополчились.
– Вот какой ты стал деятельный, – в сердцах воскликнул Елеазар и осуждающе покачал головой, – вместо того, чтобы о спасении души подумать, ты о торговом деле печешься. Так мы тоже знаем, что от торговли с иностранцами нет никакой пользы, один вред. Они ушлый народ, и все норовят обмануть наших людей. Неужели не слышал, как в Туле на оружейной фабрике иностранцы повыгоняли всех русских мастеров и привезли своих? Наш русский человек доверчивый и бесхитростный, он торгует честно и живет не нахрапом. А деньги на каменный храм мы милостыней в Москве соберем. Постоим на паперти и соберем.
Остальные старцы закивали головами в знак согласия. Все они с подозрением и осуждением поглядывали на Никона.
Вперед вышел Амвросий.
– Вот мне рыбаки рассказывали, что иноземцы совсем задушили русских купцов в Архангельске. Не позволяют возить на своих судах товары в Амстердам. А ты предлагаешь им нашу икру и рыбу продавать… Да им и с овцы клок нельзя даром отдать.
Однажды после богослужения Никон дождался, когда монахи уйдут из церкви и останутся Елеазар и соборные старцы.
– Зачем, преподобный, кладем мы земные поклоны? А если бы можно было только в пояс кланяться, то, думаю, и Богу не было бы противно. Ведь это обряд. Главное, что держишь в уме и сердце, – сказал им Никон. Старцы от удивления даже замерли.
– А ты что же, поди, колени и лоб уже до дырок стёр? – с ехидством спросил Амвросий.
– О чем ты толкуешь, еретик? – запальчиво воскликнул Елеазар. – Ты разве не знаешь, что Христос молился в Гефсиманском саду на коленях? Обряд для православных есть плоть земная всякого священнодействия. Сын Божий не мог явиться к людям без плоти, так и мы не можем отказаться от соединения Божества с плотью. В проявлении божественного через обряд и есть суть таинства. А ты желаешь изменить его суть. Не буди ересь в православных людях, иначе твоя душа будет сожжена вечным огнем.
Старцы вокруг шептались с осуждением. Не обращая на них внимания, Никон упрямо возразил.
– Не боюсь вечного огня, потому что ничем не прогневал Господа, ибо не помрачил свою душу никаким преступлением и искренне каюсь. Уповаю на милосердие Спасителя, – и неожиданно для старцев перекрестился тремя перстами.