Страница 10 из 17
Булгаков побледнел.
– Напрасно винишь. Разве я бунт замышляю? Не для себя прошу я справедливости – для братьев. Ибо ясно вижу, что неправильно угадал ты суть человека, которого назначил. Не я один, вся наша братия подтвердит мои слова: недостоин Никон стать келарем, а особливо заведовать общей казной. Уж слишком он себя над нами превозносит и свою гордыню лелеет, а уж до нас, монахов, и вовсе опуститься не желает и всяких разговоров гнушается! – в сердцах промолвил Федор. – А вот тех, кто искренно служит вере, ты отдаляешь. И что же ещё говорить, коли и так ясно, кто угодливыми речами втерся к тебе в доверие…
Он кивнул на Никона. Потом перекрестился и, желая оправдаться, добавил:
– Богом клянусь, что стою за истину.
Елеазар с досадой сплюнул, подозвал к себе Никона, демонстративно оперся о его руку и, обращаясь к настороженно глядевшему Булгакову, сказал:
– Напрасно, нечестивец, клянешься, что стоишь за правое дело. Я давно за тобой наблюдаю. Ты и сам желаешь возвыситься. Поверю ли я клятвам человека, который, приняв схимничество, вдруг стал подбивать на бунт монахов? Не тебе, обманщику и вору, рассуждать о справедливости. Вспомни, как тайком залезал по ночам в погреб и пока никто не видел, насыщал свое брюхо до отвала строганиной?
Старец сделал красноречивую паузу и обвел взглядом монахов. Те от неожиданности замерли.
– Экий ты дурень, Федька! Ты, поди, думал, что я не замечу? – Елеазар крякнул и с досадой покачал головой.
– У меня болезнь дурная. Если бы я не ел рыбу, то помер бы, – обиженно стал оправдываться Булгаков, желая вызвать жалость, и демонстративно вытер тыльной стороной ладони глаза. Монахи в смущении отворачивались от него и перешёптывались. Некоторые сочувственно посматривали на Федора.
– Тьфу! Врешь ты всё. От этой болезни чеснок и квашеная капуста хорошо помогают. Этого добра у нас в погребе навалом! А ты рыбу пожрал от паскудства и жадности! Я тебе и раньше хотел об этом сказать, да пожалел. Думал, может, одумаешься и исправишься. Да не суждено тебе… – старец помолчал. – По весне сам не уйдешь – я депешу в Москву пошлю, чтобы патриарх вызвал за тобой стрельцов. Не место тебе здесь.
Елеазар с негодованием отвернулся от Булгакова и сказал, обращаясь к монахам:
– Предостерегаю вас, братья, не поддавайтесь дурному внушению. Бегите ото всякой лжи и смуты, которые сеет Федька Булгаков. Он бунтовщик, и вас к тому же призывает. А вы, братья, отбросьте сомнения и воздержитесь от гневливых речей, лицемерия в мыслях и словах. Верю, что не подведете меня. Через Булгакова дьявол прельщает вас, незлобных сердцем, своими лживыми и льстивыми речами. Да воздаст вам Боже милосердный по делам вашим. Блюдитесь, братья, от таковых, как этот басурман нечестивый, и не сообщайтесь непотребными и темными его делами и сквернословию. Будьте смиренны, кротки и Богу угодны. Не бранитесь и не помышляйте плохо друг о друге, особенно о новом келаре. Говорю вам, братья, он нами достойно назначен, – Елеазар оглядел монахов в надежде встретить ответный отклик во взглядах. Не встретил. Лживые речи Федьки Булгакова успели дать свои всходы: монахи избегали смотреть на преподобного. И голос его пресёкся.
– А если вы, как он бунтовать посмеете, то вспомните, что этим нарушаете вы наш устав и обет послушания и смирения. И посему с каждым из вас мы поговорим отдельно. Решим, кому остаться в скиту, а кому покинуть его, – заключил Елеазар.
В огромном полутемном помещении воцарилась гнетущая тишина. Слышен был лишь негромкий треск огня, да завывал студеный ветер за окнами и в печной трубе. Трапеза завершилась в молчании.
Ночью Никона разбудил осторожный стук в дверь его комнаты. Он оторвал голову от жесткой соломенной подушки.
– Кто там?
– Это я, Никодим. Выйди, брат Никон, надобно нам поговорить, – раздался вкрадчивый голос келаря.
Никон отпер засов и вышел. На него сразу же накинулись, повалили на пол и натянули на голову грязный мешок, заткнув рот полотенцем, чтобы не закричал. Никон стал отбиваться. Но силы оказались неравны, ему скрутили руки веревкой. Рывком подняли и поволокли во двор.
Привели к бане. Он понял это по звуку загремевшего отпираемого засова. Такой противный ржавый скрежет был только в бане. Вспомнил, что недавно сам хотел его заменить. «А вот и не успел…» – подумал с горьким сарказмом.
Его втолкнули в мерзлое помещение. Следом ворвалась и завьюжила злая поземка, наметая снег на пол. Дверь прикрыли, но внутри все было выстужено. Холод сводил ему ступни ног, скручивал полуголое тело. От охватившего его озноба и гнева он весь дрожал, переминаясь босыми ногами на ледяном полу. Зубы выбивали частую громкую дробь.
Обидчики ослабили, но не развязали веревки, туго скручивавшие ему руки. Когда они стащили с его головы мешок, он увидел перед собой расплывшееся в самодовольной ухмылке круглое лицо Булгакова, за спиной которого виновато топтался щуплый Никодим. Поймав презрительный взгляд Никона, Никодим в замешательстве дернул себя за бороду и растеряно отвел глаза.
– Добро пожаловать! – с издевательской ухмылкой процедил Булгаков. – Вот и свиделись. Из-за тебя меня прогоняют. А ты вроде остаешься… – он со злостью сплюнул и, нахмурившись, придвинулся ближе.
– А вот не дам я тебе остаться… без меня, – ухмыльнулся Булгаков. – И решил я, что заберу тебя с собой.
– Как же ты это сделаешь? Ведь я не пойду с тобой, – мрачно ответил Никон и укоризненно покачал головой.
– Да ты головой-то не мотай, убогий. Я чаю, стал ты важничать, как пригрелся возле старцев. Поди, и шапку иеромонаха на себя в мыслях примеряешь… А иначе стал бы ты разве монахов сторониться и свысока поглядывать? Но пришел и твой черед на землю спуститься. Сейчас мы тебя покрепче свяжем и в холодную келейку в подпол-то и опустим… – Федор язвительно ухмыльнулся.
Никон втянул голову в плечи. Он исподлобья глядел на Булгакова, с трудом сдерживая кипящее в душе негодование. Федор отошел в сторону, посовещался с Никодимом.
– Благодари вон его, – кивнул он в сторону келаря, – попросил не губить тебя. Вот я и решил, что на первый раз тебе хватит в ледяной бане попариться. Посиди и подумай, как отговорить Елеазара, чтобы отстал от меня.
– Не стану я за тебя просить, – скрипнул зубами Никон, решив отомстить обидчику, как только освободится.
– Ну как знаешь, – нахмурился Федор, – думаешь, коли сделался келарем, так тебе сразу почет и уважение? А вот кукиш тебе! И получай от меня почет! Скажи спасибо Никодиму, что не в подвальную келейку тебя отвел. А то сгнил бы там и смердел потом.
Он подскочил к двери и дернул ручку. Морозный воздух ворвался внутрь. Обжег ледяным и колючим дыханием стоящих людей и полураздетого Никона.
– Смотри, Никон. Если расскажешь Елеазару, кто тебя заточил, сделаешь себе хуже. Помни это. Отвезу тебя связанного на середину пролива и оставлю на съеденье волкам. Они зимой голодные, лосей едят… Верно, Никодим? – и Булгаков подмигнул келарю. Тот нехотя кивнул.
Они ушли, и Никон остался в ледяном предбаннике. Чтобы совсем не замерзнуть, он принялся энергично ходить из угла в угол, насколько позволяло небольшое пространство. Тело пронизывал, сковывая движения всех членов, адский холод. Обледеневшие доски противно скрипели под его закаменевшими от лютой стужи ногами. Руки были крепко связаны толстой веревкой, дубовая дверь прочно висела на массивных железных петлях, и стучись в неё ногами, плечами – открыть не удастся. Он поискал глазами в помещении что-нибудь острое и металлическое, чем можно было бы перетереть стягивавшую кисти рук веревку, но ничего не нашел.
«Боже милосердный, яви своему рабу великую милость – не дай пропасть зря… – взмолился он, уткнувшись лбом в холодную дверь и заплакав. – Если я не выберусь из этого плена до утра, то погибну».
Так он провел самые страшные и невыносимые часы своего заточения в обледеневшей бане, находясь в постоянном движении. На его счастье один из монахов вышел после полуночи во двор облегчиться и услышал его крики и шум. Когда испуганный монах снял засов и распахнул дверь, то увидел перед собой невообразимую картину: белый, как полотно Никон стоял полураздетый со связанными руками перед дверью и умоляюще глядел на него.