Страница 2 из 86
Но сейчас придет молодой сценарист Алеша Сашин, сядет за компьютер и задаст вопросы про кино. Про тот ВГИК, что был до них, про Шпаликова и Ларису Шепитько, про Киру Муратову и Илью Авербаха, про моего учителя Е. О. Габриловича, про неосуществленные сценарии. Может быть, он посоветует, или по глазам я пойму, что из моих разрозненных статей и сочинений взять в эту книгу, в каком порядке их ело-жить и как назвать. Хотела написать что-то вроде учебника для сценаристов, и название было «Ошибки, которые всегда с тобой». Остереглась — что же я буду рассказывать студентам, если я все это уже напишу? Повторяться скучно. А может, назвать «Адреса и даты»? Но они громоздятся, их слишком много, и где то в этом хаосе адресов и дат прячется и ускользает единственно точный сюжет, что никогда не дается автору — сюжет собственной жизни. Может назвать — «Тогда и сейчас»? Или попросту «Связь времен»? Где-то в первых сочинениях прячутся намеки на будущее. С них и начнем, а там посмотрим… И может, обойдемся без сюжета.
СЛОВО ЗА СЛОВО
Мы никогда не расскажем целиком свою жизнь и жизнь своих друзей, потому что сами не понимаем всей правды, а если рассказать, не понимая до конца, получаются бесполезные укоризны.
Эта первая часть книги выросла из моих устных воспоминаний. Вы не найдете в ней ни хронологической последовательности, ни единства цели или формы. Меня спрашивали — я отвечала.
Началось со Шпаликова. С тех пор как его трагическая судьба заинтересовала многих, я давала бесчисленные интервью. Иногда они попадали в печать искаженными, изредка удавалось пресечь мифотворчество журналистов.
Случались и удачи — например, двухчасовая передача, подготовленная Еленой Ольшанской для радиостанции «Свобода» в 2004 году, к тридцатилетию смерти Гены.
Всегда я старалась рассказать то, что никто другой рассказать не может, и всегда снежным комом наворачивались подробности — неуместные для радио- или телепередачи, для газетной статьи.
Но приходят студенты. Я уже больше пятнадцати лет преподаю. Наступил XXI век, студенты — из поколения внуков — интересуются историей, для них мы — уже история.
А любовные истории — они всех интересуют. Так получились воспоминания об Илье Авербахе. Про него сделали два документальных фильма, показали на канале «Культура». То, что я не могла рассказать «для всех», я рассказываю на этих страницах, с глазу на глаз, слово за слово.
Вопросы иногда вычеркивала, редактируя эти тексты, иногда оставляла, чтобы напомнить — я не пишу, я рассказываю. Про близких людей, про детство.
Исключением будет рассказ-воспоминание «Самозванка», написанный для журнала «Искусство кино» под названием «Далеко от Москвы».
Мемуаристов ругают: о чем бы ни писали — всегда пишут о себе. Сразу сдаюсь: это все — а себе, о себе любимой и о себе — нелюбимой, — вся первая часть.
Вы спрашиваете про Шпаликова
Вы спрашиваете про Шпаликова. Вы хотите взять у меня интервью, прослышав где-то, что я была его первой женой, а он моим первым мужем. Недавно звонила какая-то девушка с телевидения. «Вы не могли бы нам рассказать про Геннадия Шпаликова? Мы приедем куда скажете, в удобное для вас время». — «А что за передача, сколько минут я могу говорить?» — «Ну, вы можете говорить сколько хотите, мы снимем, а потом — у нас вся передача десять минут, так что мы рассчитываем на вас — минуты три… Вы постарайтесь покороче…» Я, разумеется, отказалась, не слишком вежливо. Потом случайно наткнулась в какой-то поздней ночной передаче на сюжет про Шпаликова. С лучшими намерениями — напомнить, прославить, сообщить, что был такой поэт, написал известные песни, и вот теперь его книги выходят — с самыми благими намерениями ребята старались, и все перепутали, домыслили — чего не было никогда и быть не могло…
Стало быть, надо участвовать, потому что если не я — то кто? Нас остается все меньше — тех, кто достаточно Гену знал. И были вечера памяти, и документальный фильм, и когда-то «Пятое колесо» с сюжетом про Шпаликова. И я там что-то говорила, но оставалась большая досада — не то сказала, нельзя за «три минуты», все не так и не то. А теперь и книги вышли, напечатано и то, что никак в печать не стремилось, черновые обрывки. Гена все сам о себе рассказал. В жизни много врал, выдумывал, мистифицировал, в стихах все чистая правда, затем и писал. Да вот вам на три минуты, можно обойтись и одной:
Гена хотел предстать перед вами таким — веселым, лукавым, вечно шагающим по Москве очарованным пешеходом, беспутным и нежным, замученным договорами, долгами, режиссерами. Таким он и предстал. Как хотел. Кто же теперь не знает песню:
Хотел он оставить о себе такие позывные. Очень хотел. И сбылось.
«А я иду, шагаю по Москве…»
Мы как раз встретились в Замоскворечье, мы уже разошлись, но еще часто встречались, и чаще всего там — в Лаврушинском переулке была сберкасса ВООАПа (охраны авторских прав), там сценаристам платили так называемые «потиражные»; он очень торопился на «Мосфильм», но почему-то не брал такси, и мы гуляли по набережной.
Гена спел: «Москва, Москва, люблю тебя как сын…». Это была «рыба». Композитор Андрей Петров уже написал музыку, и назначена запись, и, вероятно запись уже идет, а слов нет, нет песни, и сейчас режиссер Гия Данелия его убьет, и будет прав, потому что Гена давно сказал, что песня есть.
Дул пыльный ветер, страшно хотелось выпить и где-нибудь посидеть, но мы ходим, и Гена, морщась и конфузясь, пропел про «нормальный летний дождь» и сообщил почти что прозой — «над морем белый парус распущу, пока не знаю с кем… но если я по дому загрущу…». Дальше совсем идиотские слова, не смейся, сойдет, может быть, и так… «Под снегом я фиалку отыщу и вспомню о Москве…» Закрыв глаза и размахивая плотно сжатым кулаком, он скандировал и проглатывал эту фиалку с каким-то смехом-свистом. Я не могла одобрить ни паруса, ни фиалку, но в основном подбадривала: «Сейчас в такси придумаешь». Ничего не придумал — сошло и так. Пошло в народ. Настоялось на времени. Вынырнуло.
Всем известно, что «поэзия должна быть глуповата», шлягер тем более — заслуга композитора, первого исполнителя, а поэт, сочинитель текста — безымянный даритель не сокровищ, а чего самому не жалко — случайных слов, детского лепета, самодельных игрушек. Вроде этого: «Петушка на палочке я тебе принес. К деревянной палочке петушок прирос». Почему-то запоминается на всю жизнь. Или — тоже Гена:
Почему запомнилось? Каждый день выскакивали какие-то строчки, строфы и не записывались — даже «на манжетах». Кто б мог подумать, что визитной карточкой и даже «эмблемой поколения» станет сочиненное в ужасе и отчаянье «Бывает все на свете хорошо». А ведь были к тому времени и хорошие песни, и «маленькие шедевры»: «У лошади была грудная жаба, но лошади послушное зверье, и лошадь на парады выезжала и маршалу молчала про нее. А маршала сразила скарлатина, она его сразила наповал, но маршал был выносливый мужчина и лошади об этом не сказал».
Кстати, грудная жаба, то есть стенокардия, была у Гены уже в молодые годы. Немела правая рука и плечо, накатывал страх смерти. Мы были невежественны и беззаботны. Когда мы первый раз поцеловались — в Ленинграде, на крутом мостике, недалеко от цирка зимним вечером, под легким снежком, — Гена вдруг упал. Мы были оба совершенно трезвыми. Я испуганно его поднимала, он лежал минуты три, а потом мы как ни в чем не бывало, отправились к своим лилипуткам.