Не говори маме

Илья проснулся, как будто и не ложился. А засыпал со словами: «…курсовую не снять, все пошло прахом, и лучше об этом не думать, потому что всё, кранты! Если Коза заупрямился, ничего не будет». Но услышав про мотоцикл, он тут же стал сочинять. Папаня понимает толк в мотоциклах, он вообще механик высшего разряда, может починить любой мотоцикл, и наш Валентин Кузяев становится на время самым главным, не аутсайдером, каким был во дворе, а нужным человеком, благодаря появившемуся невесть откуда папаше — проездом из Сочи в Норильск.

— Садись, пиши, — сказал Илья.

Часов с шести до девяти я переписала весь сценарий. Все диалоги следовало поменять. Все эпизоды другие, они сгруппировались вокруг мотоцикла. Как они пытаются завести мотоцикл, как появляется доброволец в соломенной шляпе и помогает им, высматривает сына, знакомится, оказывается, это и есть «папаня» длинного Кузи. Как мотоцикл заводится наконец, и первая поездка — отец и сын на чужом мотоцикле, радость, всеобщее уважение, они фотографируются с этим мотоциклом, отец каждому из приятелей пожимает руку. Сцену в «мороженице», в открытом кафе, мы оставили, там смешной диалог, и сцена на вокзале осталась прежней; в остальном сценарий был переписан.

Дождались девяти утра и стали обсуждать, кто из нас позвонит Козинцеву. Голова была ясной, как белая ночь. Короткометражка лежала как на ладони. Мы не спешили, и с полной ясностью просчитывали варианты. Если я позвоню, со мной Коза будет любезнее, но… должен звонить режиссер! Он за все в ответе, он должен показать характер, а я опять начну задыхаться и сбиваться… Решили сообща: звонить должен режиссер! Я, конечно, буду слушать, в другой комнате был параллельный аппарат.

Козинцев сам взял трубку. Илья долго ему напоминал: «Мы были у вас вчера, и вот, кажется, придумали, хотели посоветоваться…» Козинцев все прекрасно помнил, уже раздражался:

— Да, да, я слушаю, что вы придумали?

— Мотоцикл. У них во дворе будет мотоцикл, они его чинят, а Папаня ввязывается, он знакомится с сыном, пока они… чинят мотоцикл.

— Все понятно! Я все понял, хорошо. Это я подпишу. Очень хорошо придумали. Теперь у вас есть сценарий.

— Мы сейчас приедем?! Уже написаны первые эпизоды.

— Не надо приезжать. Я верю, теперь у вас все получится, не теряйте времени. Я сейчас позвоню Орлеанскому (завучу курсов. — Н. Р.), он позаботится обо всех формальностях.

— А сценарий? Вы не будете читать?

— Потом. С мотоциклом все должно получиться.

Съемки начались в тот же день. Найти мотоцикл и подходящих ребят из детской комнаты милиции не стоило труда. Все мои сцены в парке, с колесом обозрения, прогулками и разговорами были забыты. Диалоги переместились поближе к мотоциклу. Появилось единство времени, пространства и действия — это с точки зрения классической драматургии. А в кино — появился так называемый «подсюжет», некое реальное практическое дело, которым заняты герои. Оно всегда продуктивно. Я называю это «полезной помехой», и десятки раз вспоминала историю про мотоцикл потому что десятки раз читала сценарии, где не хватает кинематографической плотности, где герои, либо сидя в креслах, либо гуляя по парку, за ресторанными столиками, за «чашечкой дымящегося кофе» — выясняют сложные отношения. В то время как люди обычно заняты каким-нибудь делом, руки их заняты, и ноги, и мысли их заняты этим конкретным делом, и за ним — за конкретным делом — всегда интересно следить, даже за тем, заведется или нет мотоцикл, и кино обладает достаточной емкостью, чтобы вместить и то и это — практическое дело и многозначительные взгляды героев, интонацию, с которой можно говорить — даже о селедке, которую следует чистить не так, а эдак. Никогда нельзя забывать о том, что самое важное в жизни происходит не за чашечкой кофе и не в креслах, а где-нибудь в затрапезной кухне за чисткой селедки или во дворе, за гаражами, у подержанного мотоцикла.

И Козинцеву это было ясно с полуслова, потому что он был мастер и уже сорок лет снимал кино.

Вы спросите — чем все это кончилось, что за фильм получился?

Получился, даже в конце концов вышел на большой экран — фильм из студенческих короткометражек уже под маркой «Ленфильма», его недавно показали по телевизору, так что где-то он существует. Но я должна рассказать продолжение — вторую короткометражку с тем же героем, с тем же артистом Витей Ильичевым, снимал Игорь Масленников, и это тоже была драматическая история. Сценарий назывался «Кузя и Маргарита», а в окончательном виде этот маленький фильм мы назвали «Незнакомка», и он вошел в фильм «Личная жизнь Кузяева Валентина».

Тайна предков

«Тайна предков» — слова из нашего домашнего обихода. Вот например — я долго не могла говорить «спасибо» и «пожалуйста». «Что надо сказать?» Я знаю, что надо сказать «спасибо», но молчу. На десятый (или на сотый) раз на меня махнули рукой: «Тайна предков!»

Я-то знала, почему молчу, и только к семи годам научилась выдавливать из себя, поперхнувшись — «пожалуйста» — чужое, всеобщее слово, а «спасибо» застревало еще долго, потому что — как это так? — одно и то же «спасибо» за хороший подарок и — когда просто протянут ложку… Потом, в школе, мы разыгрывали по ролям рассказ «Волшебное слово», и тут я уже руководила октябрятами, постигавшими азбуку вежливости, но это была уже не я…

Настоящая «я» никогда не спрашивала — «почему?» Потому что не хотела быть «почемучкой», потому что уже прочла книжку Б. Житкова «Что я видел», уже знала, что все дети — «почемучки», а я не хотела быть как все дети. Я не верила в Деда Мороза и не смеялась над клоунами в цирке. Когда водили на елку, мне там понравились только цветные круги на сцене и маленькая черная акробатка в лучах прожекторов. Я думала, она ненастоящая. Но не спрашивала — думала про себя. Зато когда повели в кино, и прямо на нас мчался поезд, и тут же — во весь экран — плакала какая-то женская голова, я устроила истерику, и в кино меня больше не брали. «Кино детям вредно» — постановила бабушка, а ее авторитет был непререкаем.

В следующий раз меня поведут в кино уже после войны, то ли на «Хозяйку медной горы», то ли на «Лесную быль» — на детское. И еще мы с ней, с бабушкой, будем смотреть «королевскую хронику» в знаменитом «морозовском» доме, вместе с англичанами и английскими детьми — там, в «Британском союзнике», бабушка работала переводчицей и часто брала меня с собой.

Это были волшебные поездки — из Лосинки в Москву. Усатенький англичанин по прозвищу «Мурзилка» дарил мне детские английские книжки, потом мы заходили на Ленивку, в коммерческий магазин, и покупали что-нибудь вкусное, например, сыр, грамм двести, и баба (она почему-то не любила слово «бабушка», только «баба», зато отца моего, Бориса, своего младшего сына, звала «Бобушкой») съедала кусочек, довесочек, где-нибудь в метро, не на виду В метро «Библиотека им. Ленина» глаза разбегались от сладостей, мы покупали «турецкие хлебцы» и заезжали на Никольскую, к «Ферейну». Баба не признавала новых названий вроде «Улицы 25-го Октября» и Тверскую называла Тверской.

Но я забежала далеко вперед, в тот сорок пятый, победный год, когда главная половина моего детства уже прошла. Осенью сорок пятого мне исполнилось семь лет. Я рвалась в школу, но меня не отдали, посчитали маленькой. Навсегда запомнилось утро 1-го сентября, когда соседка и лучшая подруга Лена Нахимова прошествовала мимо наших окон в коричневом платье с белым воротничком-«стоечкой», с большим портфелем, а в портфеле — я знала — пенал и «Родная речь». Она уходила от меня навсегда — красивая, темноволосая, смуглая, вдруг совсем чужая — школьница. А я оставалась. Каждый день я просыпалась ни свет ни заря — подсматривать, как она уходит. Ее провожал белый пес Тобик и я — из-за стекла. Было очень себя жалко. Я уже знала стихи Агнии Барто про то, как пионеры уезжают из лагеря, а собака бежит за ними, бежит, не понимая, почему ее оставили. Я плакала над этой книжной собакой. И вот однажды, узнав, что там не все в коричневых платьях, а кто в чем ходят в школу, я пошла за Леной и смешалась с первоклашками. Мы убирали школьный двор, сгребали листья и бумажки, а потом пришли на урок. Я пряталась за спинами — в ситцевом розовом платье, без тетрадок, и про себя репетировала — что я скажу, если спросят: «Ты кто такая?» Главное — не выдать Лену Нахимову, что это она меня привела. Мы уже знали про партизан, про Зою Космодемьянскую. В конце урока учительница спросила: «Новенькая?» Я растерялась, слова застревали в горле, но вдруг ударил школьный колокол — там еще не было звонка, техничка била в колокол — и в класс ворвалась мама. Она искала меня по всей Лосинке. На обратном пути я призналась, что давно уже всюду хожу одна, не только до школы, но и до «Красной сосны», и даже через шоссе, до кладбища. И в школе мне очень понравилось, особенно одна девочка — Ира Кукушкина. Мама обещала, что через год я пойду в тот же класс, сразу во второй. А пока надо потерпеть, заниматься дома. Она говорила, что мне еще надоест учиться. «Нет, никогда!» Я каждый день напоминала про наш уговор.