Не говори маме

Так и во время болезни. Мы начали разговор с этой тяжелой темы. Каждый раз я ехала в клинику и тряслась — вдруг он прямо спросит: «У меня рак?» Но он ни разу не спросил. Хотя в конце, видимо, уже понимал, не мог не понимать. Но это слово ни разу не было произнесено. Чтобы мне не надо было отвечать. «Ну тебе со мной и досталось, — сказал он как-то перед Новым годом, когда еще мог говорить. — Такой неудачный муж попался…» Что на это надо ответить? «Удачный, удачный!» — и тогда я прекрасно знала, что надо ответить, но могла только выбежать из палаты и заплакать. Мы многого друг другу не сказали. Оставляли на потом. Вот это «потом» длится уже семнадцать лет, и я все говорю, говорю, оправдываюсь…

Однажды, в одном сценарии, который так и не был поставлен, нужно было написать монолог о любви, Илья требовал, чтобы я написала. Я уклонялась, потому что это очень трудно, невозможно, никогда не получается — выразить любовь словами. В стихах — да, но стихи с экрана плохо звучат. Он это понял еще на картине «Степень риска», там у него Смоктуновский читал в больничной палате Пастернака — «Быть знаменитым некрасиво». Я сказала: «Сам напиши!» Он мучился, рвал черновики. Потом устал, включил приемник. Это было в деревне Комкино, на Шлинском озере. В тот вечер по радио объявили, что умер Владимир Высоцкий. Почему-то это не было большим потрясением. Как будто этого можно было ждать каждый день. Мы стали вспоминать его песни и его жизнь. «Год за три, как на войне». На самом деле, его короткая жизнь так много вместила, он всегда спешил и так много успел. «Год за три». Илья тоже мечтал о такой плотности жизни, очень боялся «пережить свое время». Вот только бы поставить «Белую гвардию», и все, и — «привет вам, птицы!» Это была его любимая присказка.

«Папаня» и «Коза»

Эту историю я рассказывала много раз студентам во ВГИКе и на Высших курсах режиссеров и сценаристов, потому что это хороший урок — для тех, кто собирается писать сценарии, и для начинающих режиссеров.

Это было в Ленинграде летом 1966 года, когда мой муж, Илья Авербах, учился на режиссерских курсах, так называемых «козинцевских» — удивительных курсах, созданных при студии «Ленфильм». Григорий Михайлович Козинцев был единственным верховным авторитетом. Ученики тоже были неслабые. Все с высшим образованием и уже поменявшие свои профессии на рискованную жизнь в кино. Илья, например, бросил медицину и окончил в Москве сценарные курсы. Кино любил фанатично и знал все, что тогда было доступно. Два московских года прошли в просмотрах запрещенных картин и разговорах о кино. Пора было самому снимать что-нибудь гениальное. И вот пришло время первой курсовой работы.

Я существовала при курсах не только как жена, но и как сценарист — уже с дипломом, с напечатанным в «Искусстве кино» сценарием, со снятой на «Мосфильме» картиной «Крылья». Козинцев относился ко мне благосклонно, со своими учениками не церемонился, а со мной был любезен, поскольку еще до моего приезда выбрал именно наш с В. Ежовым сценарий «Повесть о летчице» и раздал студентам для режиссерских разработок, сказав, что это самое «толковое» из того, что пишут сейчас. Сам он занимался только классикой, тогда Шекспиром, и ничего из современного, подцензурного кино ему не нравилось.

Для курсовой работы Авербаха я написала небольшой сценарий под названием «Папаня». Он как-то легко и удачно сложился, мои пятнадцать страничек Козинцеву понравились, и подготовительный период прошел без запинок. Нашелся оператор, выбрали с ним ленинградские дворы — все действие происходило на натуре, в роли папани согласился сниматься прекрасный артист БДТ Жора Штиль, на роль сына — Валентина Кузяева — нашли (подсказал Игорь Масленников) очень смешного первокурсника из актерского училища — Витю Ильичева. И вот накануне первого съемочного дня едем в Комарово, на дачу к Козинцеву, чтобы он поставил последнюю подпись. Едем с Игорем Масленниковым, на его «Волге», с настроением деловым и приподнятым, с фотографиями, режиссерской разработкой и новым моим сочинением про того же героя Валентина Кузяева. Масленников, найдя артиста, сам захотел его снимать и попросил написать продолжение, тоже на две части, на двадцать минут.

И вот Козинцев читает сценарий, смотрит фотографии, мы с нетерпением ждем подписи, а он не подписывает, что-то тянет, а потом взрывается:

— Где же тут сценарий? Тут нет сценария. У вас ничего не получится. Нет, я это не подпишу.

— Григорий Михалыч, но у нас завтра с утра первый съемочный день. Штиль дает всего три дня… Но вы же сами, вам же понравилось…

Что я лепетала, конечно плохо помню. Илья и Игорь вообще потеряли дар речи. Они знали крутой нрав Козинцева. Возражать было бесполезно.

— Но вы-то, Наташа, должны понимать, что это нельзя снимать, тут нет сценария. Чему вас учили во ВГИКе?

— Ну как же нет? Вы же сами… Вам же понравилось… Литература!

— Да, ваш рассказ мне понравился. Есть характеры, есть финал, диалоги отличные, но это не сценарий. Не подпишу.

— Но объясните….

— У вас все рассыплется. Смотрите, сколько здесь объектов. Да вы сами должны понимать. Поезжайте, подумайте, через неделю покажете, что получится.

— Но у нас завтра и оператор, и Штиль… всего три дня. Завтра или никогда….

Он отшвырнул бумаги, и разговор был окончен.

— А если мы сегодня за ночь переделаем сценарий? Сократим, например, вот эти эпизоды…

Я канючила долго, а мужчины молча наливались ненавистью и безнадежностью.

— Я не знаю, что хотите, то и сокращайте. Позвоните тогда, я рано встаю.

Мы сели в «Волгу» и долго молчали. Сценарий показался мне убогим и вялым. Было невыносимо взять в руки текст.

— Ну Коза — самодур… — лучше не вспоминать, какими словами поливали мы учителя всю дорогу, и потом, когда сидели у нас на Подрезовой улице, в тесной комнате со старинной мебелью и большой террасой, где цвели левкои и табак, где белыми ленинградскими ночами можно было читать «без лампады»… Мы выпили четвертинку и прокляли Козу и свою унизительную судьбу. Взрослые люди, а зависим от всего, от левой ноги какого-то «классика» — да он же дутый авторитет, потому он и классик, что за современную жизнь не берется, брезгует.

Мы вылили всю скопившуюся ненависть. Игорь уехал.

Не помню, сидела ли я на террасе — там тогда стояла скамейка среди табака и левкоев, — смотрела ли на трубу, торчавшую ровно напротив нашей террасы, но белые ночи, питерские белые ночи мне именно тогда стали отвратительны. Пришлось читать «без лампады» собственный надоевший сценарий.

А в чем он все-таки может быть прав, наш Коза? У меня не было к нему ученической ненависти. Может быть, он в чем-то прав, раз так решительно отвергает сценарий?

История простая, в стиле «неореализма» и «новой волны». В ленинградском дворе вдруг появляется человечек в соломенной шляпе, явно провинциал, ищет сына, которого не видел много лет, хочет познакомиться с ним, но так, чтобы не встретиться, с бывшей женой, хочет предстать перед взрослым уже сыном в лучшем виде. И вот они знакомятся, идут с этого двора в парк кататься на речном трамвае, на колесах обозрения, стесняются друг друга, не находят слов, не слишком нравятся друг другу. Отец — с Севера, простой работяга, проездом с курорта, сын — заторможенный дылда, водится со шпаной, но всегда на побегушках, не вписывается в компанию. Сын — Валентин Кузяев — провожает с облегчением отца на вокзал, отец хочет подарить фотоаппарат, а тот не берет, ни за что — не так уж он полюбил отца, чтобы брать у него дорогую вещь, но все-таки отец, волнующая встреча, обидеть не хочется. Про двух бессловесных людей, не умеющих ни открыть, ни скрыть свои чувства.

На рассвете я поняла, чего от нас хочет Козинцев. Я придумала! Всего одну деталь: пусть ребята во дворе возятся с мотоциклом. И мотоцикл у них не заводится. А в этот момент появляется папаня. И весь сценарий выстроился.

Я разбудила Илью и рассказала ему смутную идею — мотоцикл! Они возятся с мотоциклом, на них кричат из окон, потому что мотоцикл рычит и мешает утреннему сну.