Коза Урюпинская

– Пойдем ко мы с тобой, – сказал дед, – Перво-наперво в курятник. Как там в сказке сказывается? «Жил- был дед и баба. И была у них курочка…»

– Ряба! – сказал я.

В курятнике было темновато. Куры тревожно закудахтали, и петух грозно сказал свое: «Ко-Ко». Я петуха побаивался. Он был задиристый. И шпоры у него – ого! И клюв кривой да горбатый!

– Давай ко курей всех на волю… – дед открыл дверь курятника и куры с кудахтаньем выкатились во двор, только две несушки остались на гнездах: – Энтих не трогай! Они цыплят насижвають. Ты вон махонький – давай-ко под насестом посмотри – тут которые куры молодые, так где угодно яйца несуть. Действительно, на подстилке, сухой от куриного помета, я нашел два тепленьких еще яичка.

– Вот, – сказал дед, когда мы вернулись в курень, и он поставил в жерле печи таганок со сковородкой и запалил под ней огонь: – Стало быть, Жили были дед и баба, а при них – курочка…

– Ряба.

– А через чего ж это она Ряба? – спросил дед, – Не Клава, не Маруся, а вот именно – Ряба?

– Так наверно у нее имя такое. – предположил я.

– Так ведь, мил ты мой, имечко – не просто так, оно со значением дается! Ты вот, к примеру, Борис. Бабушка то сказывала табе, что оно означаить?

– Воин, – сказал я. Мое имя мне всегда нравилось.

– Вот видишь. Николай – заступник, Иван – Богом данный, а мама твоя – Евгения – благородная, Ксения – гостеприимная, а тут вот – Ряба! К чему бы это?

– Рябая что ли? – удивился я

– Ну, не навовсе рябая, а пестренькая. Рябенькая. Одна перышка черныя, другая белая. Иди, мой ручки.

Я вымыл руки, досуха вытер их полотенцем и присунулся к печи – смотреть, как дед будет жарить яичницу.

– Вот – говорил дед, нарезая сало и высыпая его на сковородку, – снесла курочка яичко. Как там дале, забыл я, сказывай…

– Не простое, а золотое.

– Ты такое видал?

– Не – а.

– Ну, ладно. Дед бил – не разбил! Баба била – не разбила. Через чего ж оно так то? – спросил дед, – Я вот моментом разбиваю – и на сковородку. А они, вишь ты, ни в какую, не разбили!

– Так ведь оно же золотое!

– Ты такое видал?

– Да нет же! – мне тоже хотелось так ловко, как это удавалось деду, колоть яйца.

– Замысловатое, стало быть, какой-то яичко. А ну- ко сам… – он дал мне нож и я тоже сумел расколоть скорлупу и выплеснуть яйцо на скворчащую сковородку.

– Ха! – крякнул дед, – А мышка вона бяжала – хвостиком вильнула – яичко то и разбилось! Садись к столу. Дед плачеть, баба плачеть, а курочка кудахчеть: не плачь, дед, не плачь, баба, я снесу вам новое яичко, не золотое, а простое. Ай, ну поглянь на что это наше яичко похоже? На сковородке то?

– Во, на солнышко! И как будто вокруг облака!

– Во как, братец ты мой! Вот оно и выходит, что золотое яичко то – солнышка. Давай ко помолимся!

Когда мы съели всю яичницу и попили чаю, и после благодарственной молитвы дед стал мыть в тазу чашки, я спросил:

– Дед, ну, вот золотое яичко – солнышка, а курочка –то почему Ряба?

– А про что сказка?– Ответил вопросом дед

– Да про деда с бабой! Дураки – били, били не разбили…

– Ну, вот те сразу и дураки! Не глупее нашего. Сказка, мил ты мой, не про то.

Курочка то рябенькая не спроста. Рябенькая, то это какая? Одна перушка черная, друга белая, а которое и рыженькое. Как, примерно, дни и ночи. Ночи все темные, а денек, который бываеть пасмурный беленький, а который солнечный – золотой! Вот древние то люди и придумали, что год он навроде птицы. Слыхал, небось, люди говорят: летят годы, как птицы летят…

День да ночь. День да ночь. Триста шестьдесят пять перушков – черных – это ночи и столько же светлых – дни. Стало быть, и сказка, мил ты мой, не про курицу, а про год! Идеть – летить времечка, катится солнышка по небу и никто его ни остановить, ни переменить, не в силах, как ни бейся.

– А про мышь то к чему? – сомневался я дедовскому толкованию.

– А вот пришел момент – мышиная ночь – самая коротенькая, и покатилось солнышка на осень, на зиму. И станеть она, солнышка ат, не золотое горячее, а простое зимнее, холодное, а тамо день мыши – коротенький, темный, но придеть он и повернеть солнце на лето и станет свету прибавляться, а станеть опять солнышко золотое летнее. Понял теперь? Ну, что рот раскрыл как воробей на жаре? Погоди, я табе стеклышко закопчу. Будешь на солнышко красоваться.

– А чего нельзя было просто объяснить? Зачем древние то люди про курочку Рябу сочинили?

– Да чтобы ты и другие ребятишки запомнили. Малыш то еще, небось, и говорить не умееть, а сказке поддакивает: «Ряба! Ряба!» А про год то чего он бы понимал?! Ему самому, может, еще год от роду!

– Ну, я же понимаю!

– Да ты разве малыш? Ты ж уже совсем большой! Табе, не сегодня – завтра, длинные штаны купють! Ясное дело: ты – понимаешь!

Я сидел на завалинке и глядел на солнце сквозь закопченное стеклышко. Оно становилось бледным и тусклым, а уберешь стеклышко и смотреть на него невозможно – яркое, золотое. А дед ушел далеко вдоль гряды «прашуя» кукурузу. Над полосатым от всходов кукурузы и борозд полем маячила его белая рубаха. Со стороны улицы затарахтел мотоцикл, и над чувалом появилась голова в милицейской фуражке.

– Ну – ко позови деда! – приказал мне милиционер. Но дед и так уже подходил, перешагивая через борозды.

– Ты, я смотрю, не торопишься, – сказал милиционер,– Мне что – целый день ждать, когда ваше гребаное благородие отмечаться заявиться?! Смотри, допрыгаешься, пойдешь обратно в зону комаров кормить. Выпустили вас, казачню недорезанную, нянькайся теперь тут с вами! Смотри, чтобы к двум часам был, как штык! Понял?

– Так точно, гражданин начальник! – хриплым голосом ответил дед.

– А это что за волчонок? Ишь, как смотрит! Чей такой?

– Соседский. Дачник, гражданин начальник.

– Все вы тут, одним миром мазаны, контра недобитая!

Мотоцикл затарахтел дальше по улице, а дед принес из куреня сапоги и стал неторопливо переобуваться.

– Шел бы в чириках, – сказал я ему тихонечко, чтобы разрядить его суровое молчание, – в сапогах то, небось, жарко.

– Не дождутся, – ответил дед, – хай – сами в лаптях ходють.

– Чего он меня «волчонком» – то?…

– Да ты не расслышал. Показалось тебе! Какой волчонок? Внучонок!

– Я не глухой. Он сказал – волчонок!

– Ну, сказал и сказал! И слава Богу, что волчонок! – дед притиснул меня к себе, – Вырастай скорейча! – и голос его дрогнул.

– Чего он ругается! «Волчонок»!

– Он табе боится.

– Почему это?

– Чужой он здеся! Ну, ладно, – сказал он, вставая и притопывая сапогами. – Я мигом слетаю, распишусь и обратно.

– Я с тобой!

– Нет, жаль моя драгоценная,… Не положено. Да я – мигом. Туда и обратно. Счас вот и барышни наши с базара придут. А ты дом доглядай. Вся хозяйства на табе.

– Дед, – сказал я, провожая старика до калитки, – за что тебя это… комаров кормить?

– Сильно Родину любил, – твердо сказал дед.

Я смотрел стоя в калитке, как он, во военному прямой, быстро шел вдаль по хуторской улице. На его косо посаженную фуражку, левую руку, намертво прижатую к боку и правую широко взмахивающую в такт шагам.

Вернулись с базара «барышни», как называл свою сестру и дочку дед, а он все не возвращался. Я выбегал за ворота, и все смотрел, смотрел в дорожную даль, все ждал, не появится ли в конце улицы прямая, высокая дедовская фигура. А он все не шел. Все не шел. Вот уж мы и отобедали, я отмучался положенный час послеобеденного сна, лежа на прохладных крашеных досках пола в комнате с закрытыми ставнями. А его все не было. И когда солнце уже подалось на закат, заскрипели ворота, и дед въехал на баз, сидя на возу сена, запряженного волами.

– Как ты здеся? Не соскучал? – спросил, слезая с воза на землю.

– Да? – слезы брызнули у меня из глаз. – А может, у нас тут уж и курень сгорел! Может, меня цыгане украли!

– Да, Господь с тобой! Да что ты! Я ведь барышень то наших по дороге встрел, да потому и пошел из милиции то за сеном. У меня ведь уговор был! Ай ты, беда какая. Ну, не серчай! Ну, охолонь. Видишь я живой и здоровый.