Кремлевское кино

Все-таки Борис Захарович продолжал делать ставку на Эйзенштейна, в меньшей степени — на Александрова; вместе с Сергеем Михайловичем он вел на радио цикл передач «О кино».

Зархи и Хейфица продолжали разносить, все газеты и журналы, печатавшие хвалебные статьи о «Моей Родине», признали идеологическую ошибку и теперь писали об идейной порочности фильма, а режиссеров называли чуть ли не скрытыми врагами советской власти. Обсуждения фильма шли не только в киношной среде, но даже на заводах и фабриках. Шумяцкий выпустил статью под бесхитростным названием «Вредная картина». А вскоре Зархи и Хейфиц опубликовали гневную зубодробиловку, где клеймили и разоблачали — самих себя!..

Вайсбейн на идише — «белая кость», хорошая фамилия. Но, когда семнадцатилетнего артистичного гитариста и куплетиста Лазаря Вайсбейна одесский артист Скавронский пригласил в свой театр миниатюр, он поставил жесткое условие:

— Только никаких мне Лазарей и никаких Вайсбейнов!

Псевдоним так псевдоним, у половины артистов выдуманные имена и фамилии. Надо непременно что-нибудь такое, что возвышается над остальными. Горский? Скалов? В Одессе уже есть такие. Холмов? Ну уж нет, тогда уж двойную: Холмов-Могильный. Лазарь стоял на Ланжероне и мучительно размышлял. Взгляд его уперся в утес с рыбачьей хижиной. Утесов! Есть такие? Нету. Ура! Утесов! Именно Утесов. Леонид Утесов. Красиво и запоминается. Так началась его театральная жизнь.

Вскоре он женился на актрисе тоже с хорошим псевдонимом: была Елена Гольдина, стала Елена Ленская. В отличие от Хейфица и Зархи, Утесов перед самой революцией два года отслужил в армии. В Ленинграде его имя стало известным с середины двадцатых годов, играл и в Свободном театре, и в Сатире, и в опереточном Палас-театре, исполнял буффонно-комические роли, гимнастические трюки, играл на гитаре и скрипке, читал со сцены Бабеля, Багрицкого, Уткина, Зощенко и в основном своем амплуа смешил публику на все лады. В конце двадцатых в Париже зарулил на представление джаз-оркестра Теда Льюиса и заболел джазом. Вернувшись, создал собственный «Теа-джаз», в котором руководил джаз-оркестром.

Главным козырем «Теа-джаза» стал спектакль «Музыкальный магазин», созданный Утесовым вместе с композитором Дунаевским, поэтом Лебедевым-Кумачом, сценаристами Массом и Эрдманом; зрители вприпрыжку бежали на него, как кошки на валерьянку. Узнав о популярном спектакле, Шумяцкий нарочно поехал в город на Неве и попал на сто пятьдесят пятое представление. Воодушевившись идеей, заглянул к Утесову в гримерку:

— Слушайте, это то, что надо. Буквально-таки просится в кинокомедию.

— Согласен. Надо, чтобы Эрдман и Масс написали сценарий, Лебедев-Кумач — стихи, а Дунаевский — музыку.

— Только не Дунаевский, — резанул Шумяцкий. — Я в его музыкальные способности не верю.

— Тогда прощайте. Без Дуни я работать не собираюсь.

— Ладно, шут с вами, но при условии, что работать над музыкой будете вы, а он только вам помогать.

— Разберемся. Ну а режиссер?

— Эйзенштейн и Александров только что вернулись из Америки и Мексики.

— Да вы шо? — сердито засмеялся Утесов. — Шоб такие великие поцы стали снимать «Музыкальный магазин»?

— Постараюсь их зажечь.

Конечно же, Эйзенштейн состроил презрительную рожу и бесповоротно отказался:

— Жамэ!

А вот Александров, внимательно выслушав, подумал и сказал:

— «Пастух из Абрау-Дюрсо».

— Что значит «Пастух из Абрау-Дюрсо»?

— Название. Так будет называться фильмец.

Вскоре Шумяцкий, Александров, Масс и Эрдман сидели в ленинградской квартире Утесова и горячо обсуждали будущее картины. Идея сделать главного героя «Музыкального магазина» Костю Потехина пастухом всем понравилась: быки, коровы, козы, свиньи, бараны — это уже смешно. И снимать на юге тоже сплошной восторг: море, фрукты, винишко, шашлыки всякие. Только юг, только Черное море!

Дунаевский, на которого Шумяцкий продолжал косо поглядывать, заявил о своих особенных правах: не просто композитора, но музыкального режиссера.

— Если мы говорим о музыкальной комедии, — настаивал он, — в ней драматургия сюжета должна жить вместе с драматургией музыки.

И добился своего: прежде сюжетного писался музыкальный сценарий, где какие инструменты, какие песни, о чем, в какой мелодике. И лишь после общего композиторского плана Эрдман, Масс и Александров приступили к сюжету. Работали быстро, и в середине апреля Шумяцкий организовал читку. Но где? В Доме ученых! Он бы еще в философском обществе или в Сергиевой лавре затеял это дело! Для ученых дяденек придумали тему диспута: «Может ли существовать просто смех?», и читку сценария джаз-комедии «Пастух из Абрау-Дюрсо» провели как бы для затравки. Ученые дяденьки поначалу слушали хмуро, но вскоре стали посмеиваться, смеяться, похохатывать, хохотать, а с середины читки величественный красивый зал сотрясали взрывы гомерического смеха. Однако по окончании читки посыпались упреки: смешно, но нет социального хребта; весело, но где коммунистическая подоплека? Разгорелась дискуссия. Яростнее всех кричала Эсфирь Шуб:

— Я в ужасе! Нам предлагают нечто откровенно буржуазное, пошлое. Замените имена на американские и отправьте ваш сценарий в Голливуд. Настоящая американская комедия. Вещь целиком не наша. Это какая-то демонстрация умений. Сделано очень любопытно, занятно. Но это не наше. Это — от Америки.

Ее горячо поддержали Мачерет, Шпиковский, Райзман. Казалось, полный провал, но тут слово взял Александров и выступил блестяще:

— Товарищи, нашу советскую комедию слишком запроблемили, и она перестала быть смешной. Вначале и мы замахнулись на проблемную вещь. Но оказалось, что через джаз и мюзик-холл большие идеи донести нельзя. В итоге нами был намечен определенный материал. Моя задача как режиссера состоит в том, чтобы неразрывно связать фильм с советской почвой, по-советски «заземлить» его. Наши основные установки чрезвычайно кратки. Тема фильма — бодрость, проблема — оптимизм, форма — музыкальная комедия.

И неожиданно ему зааплодировали.

Шумяцкий ликовал. Но с ужасом думал, удастся ли воплотить столь удачный сценарий, способный заставить давиться от смеха таких серьезных людей. Следовало еще раз поговорить с Эйзенштейном.

Григорий Васильевич, начиная с августовской беседы в Горках Горьковских, все больше утверждался в мысли, что с Сергеем Михайловичем их дороги расходятся и он должен стать самостоятельным большим режиссером.

Пошли на Чистые пруды со свежим номером «Киногазеты», где взахлеб расхваливали читку в Доме ученых. Эйзенштейн выслушал все доводы и взял читать сценарий. Договорились, что Александров зайдет к нему завтра.

Когда друг сердечный явился на следующий день, учитель встретил его мрачнее, чем одесский туман:

— Гриша, вы взаправду намерены это снимать?

— Да, Сергей Михайлович, намерен.

— Заберите. — Эйзенштейн протянул ему сценарий. — Счастливо поработать!

— Значит, окончательно и бесповоротно?

— А вы думали, я брошусь снимать эту похабную пошлятину?

— А вы хотя бы статью в газете прочитали?

— Статью? — Великий режиссер поискал газету, нашел, вдруг весь затрясся и артистично стал рвать печатный орган киноиндустрии на мелкие кусочки, потом швырнул их фейерверком под потолок, и они посыпались на головы двух неразлучных и закадычных.

— Вы понимаете, что сейчас разорвали нечто большее, чем просто газету? — похолодев, произнес Александров.

— Понимаю.

— В таком случае прощайте. — Друг сердечный развернулся и зашагал к выходу. Но все же оглянулся: — Как бы то ни было, Сергей Михайлович, знайте, что я всегда буду предан вам и не сотру из сердца моего всего, что многие годы связывало нас так счастливо.

— Я тоже, — уже остынув, тихо промолвил Эйзенштейн. Но тотчас резанул: — Ступайте!

Так произошло их расставание, отныне каждый шел своей дорогой. Сергей углубился в теорию, Григорий — в новую для себя практику. Все вокруг дышало весной и предвкушением чего-то нового, радостного. Александров ощущал себя накануне новой и важной встречи.