Огненный омут

Эмма резко встала.

– Ты не сделаешь этого, Ру! Рагнар всегда был предателем, а Снэфрид… Клянусь царицей небесной, я возненавижу тебя, если ты пойдешь на союз с моими врагами.

Ролло резко вогнал лезвие кинжала в стол, сжал его рукоять.

– Я уже послал к нему людей. И не тебе приказывать мне, что делать.

Он говорил жестко. Его глаза потемнели от гнева. Эмма видела это, но ей уже было все равно. Она даже не придала значения насмешливому интересу, с каким наблюдал за ними Геллон.

– Рагнар всегда был врагом. И ты просто глупец, что вновь вкладываешь руку в пасть этого волка. Хотя, может, ты просто истосковался по своей Лебяжьебелой? Но, видит Бог, если ты не отменишь решения… Ничто не удержит меня в Нормандии.

Геллон вдруг расхохотался, забавляясь ситуацией. Ролло же медленно встал, взял Эмму за руку. Она рванулась, но он крепко держал ее запястье. На лице его было то выражение, какое заставляло называть его грозным Ру из Нормандии, а его пожатие само по себе было предупреждением: «Я могу сломать тебе руку, если ты не утихомиришься».

И Эмма вдруг испугалась. Ролло вывел ее из зала. По пути он даже улыбался ей, но его глаза, когда он оглядывался на нее, были темнее ночи.

– Ты рыжая бестия!

Они были одни в пустом сводчатом переходе, и Ролло с силой прижал ее к стене. Она слабо охнула, ощутив резкую боль в пояснице, но Ролло не обратил на это внимание.

– Запомни, Птичка, что я скорее сам выгоню тебя вон, чем позволю делать из меня посмешище. Ты всего лишь моя жена, и если ты еще хоть раз… Клянусь священной кровью Одина – порой я готов пожалеть, что променял на тебя Снэфрид.

Она вздрогнула, как от удара хлыстом. Сердце ее заныло столь сильно, что она даже не придала значения повторной боли в спине и внизу живота. Стояла, дрожа, и испуг в ее глазах был равен гневу.

Ролло наконец отпустил ее, вышел. Она стояла одна, глядя на отблески огня на тяжелой кладке свода. Он пожалел о Снэфрид… Она всегда боялась, что рано или поздно такое может случиться. Где-то в глубине души Эмма понимала, что сама спровоцировала Ролло, что должна первой пойти на примирение. Но ее упрямая гордость все же брала верх над разумом.

Ролло идет на союз с ее заклятыми врагами – мужчиной, который издевался над ней, и женщиной, которая хотела ее убить… И он не понимает ее гнева, он унизил ее при всех, был груб и…

Она охнула, склонившись почти пополам от новой резкой боли, и поняла, что ее время пришло.

Первой ее мыслью было кинуться за Ролло, но она сдержалась. Вспомнила свою клятву Франкону и испытывала мстительное чувство. Она ничего не сообщит Ролло. Она крестит своего ребенка, и Ролло вынужден будет это принять. Это будет ее ответ на нанесенное сегодня оскорбление.

На лестнице раздались перезвоны струн. Появился паж Осмунд с лирой. Замер, увидев скорчившуюся у стены Эмму.

– Госпожа…

Она заставила себя выпрямиться. Сказала как можно спокойнее:

– Вели приготовить носилки, Осмунд. Я отправляюсь во дворец преподобного Франкона на острове.

Носилки плавно покачивались на плечах сильных рабов. Сквозь задернутые занавески долетали звуки города: гомон голосов, плеск реки, цокот подков. Эмма полулежала в носилках и кусала до крови губы от приступов резкой боли. Порой даже стонала и с силой сжимала руку перепуганного Осмунда. Мальчик уже догадывался, в чем дело.

– Госпожа, мы должны оповестить конунга. Вам не следовало сейчас уезжать.

Она только отрицательно замотала головой и с такой силой сжала руку мальчика, что он вскрикнул.

– Нет, Осмунд, нет, – зашептала она, когда боль на минуту отпустила. – Ты доставишь меня к епископу Франкону, а затем отправишься за Сезинандой. Но больше не смей говорить никому ни слова. Я приказываю – никому!

Она так спокойно вышла из носилок и поднялась на крыльцо покоев епископа, что никто ничего не заподозрил. Франкон встал от стола, где он трапезничал в компании Гунхарда, и взглянул на Эмму, вытирая блестевшие жирные губы.

– Рад приветствовать вас, дитя мое…

Он еле успел подхватить ее. Все тотчас понял.

– Гунхард, проследи, чтобы никого не было на переходе в баптистерий[18]. И позови повитуху, которую мы поселили во флигеле.

Сезинанда явилась недовольной. Она только покормила ребенка и собиралась ложиться спасть, когда явился Осмунд с приказом от Эммы поспешить во дворец епископа. Сезинанде уже поведали о ссоре на пиру между супругами и о том, что рассерженная Эмма покинула дворец. И теперь женщина считала, что вызов Эммы просто является одной из очередных прихотей подруги.

Однако когда ее провели в пустой баптистерий и она увидела, как Эмма, словно простая вилланка, мечется на разостланных шкурах, она переменилась в лице.

Возле роженицы уже хлопотала повитуха, прямо за колонной на плитах развели костер, на котором в котле грели воду. Епископ Франкон бродил вкруг бассейна под куполом баптистерия, бормоча молитвы. Приор Гунхард колол коленья на щепы, подбрасывал их в огонь.

У Сезинанды все похолодело внутри. Женщина поняла, они хотят, чтобы рождение наследника Ролло прошло втайне. Поняла и то, чем это грозит в случае, если с Эммой или ребенком что-то случится. И ей вдруг ужасно захотелось вернуться домой, сославшись на то, что необходимо быть со своими детьми. Но вместо этого она стала помогать повитухе раскладывать на ларчике чистое полотно.

– Воды уже отошли?

– Только что, – ответила женщина. Она казалась опытной и немногословной. Сезинанде и в голову не приходило, что эти попы так предусмотрительны и заранее подберут повитуху.

У Эммы вновь начались схватки. Она шумно задышала, вцепившись в шкуру. Но не издала ни звука.

– Я здесь, Птичка, – присела в изголовье Эммы Сезинанда, приподняла ее за плечи. – Все будет хорошо. Я помогу тебе.

– Сезинанда… – Эмма перевела дыхание. Добавила, словно извиняясь: – А мы-то с тобой думали – моя дочь родится в конце сентября.

– Ничего страшного, Птичка, – успокаивала ее Сезинанда. – Немного ранее, чем должно, но все будет нормально. У меня вот второй сын раньше срока появился, а вон какой крепыш.

Она говорила это, чтобы отвлечь Эмму и унять свой страх. Чувствовала, как Эмма сжалась, напряглась в ее руках. Кусала губы, задыхалась. Сезинанда удивилась ее терпению. Сама-то она, когда пришло ее время, всполошила криками всю округу.

В полночь Гунхард пошел провести службу в соборе при аббатстве. Монахи удивленно приглядывались, когда он замирал во время чтения Библии, стоял, словно думая о чем-то своем или прислушиваясь. Службу провел кое-как. Прошел мимо запретных темных покоев, где, как всех известили, осталась ночевать Эмма, и, захватив все положенное для крещения, под сенью колоннады скользнул в баптистерий.

Ночь выдалась темная, ветреная. Деревья в саду возле резиденции епископа шумели ветвями и роняли первые умершие листья. Когда ветер стихал, был слышен гомон из дворца Ролло за рекой, где пиршество было в самом разгаре.

У дверей в баптистерий Гунхард застал встревоженного Осмунда.

– Почему так тихо? – заволновался Гунхард, но мальчик лишь трясся да пожимал плечами. Ему уже мерещилось наказание от Ролло. И он то молился, то доставал амулет Тора на ремешке и подносил его к губам, как подносят крест. Если госпожа Эмма умрет… Осмунд знал, что сам стоил жизни матери, и панически боялся тихой возни, что доносилась из дверей баптистерия.

Под утро, когда разразилась гроза, Эмма уже не могла сдерживаться. Франкон стоял над ней с распятием, тихо молился. Эмма порой впадала в забытье, из которого тут же выходила, и глаза ее напряженно и безумно блестели, когда она извивалась в новой схватке.

– Я так устала, – шептала она распухшими губами. Ее лицо, покрытое испариной, блестело в свете костра. – Позовите Ролло, – вдруг стала молить она.

Франкон заломил руки. Ему стало казаться, что она умирает. Повитуха же была спокойна.

18

Баптистерий – расположенное отдельно от других церковное сооружение круглой или восьмиугольной формы. Предназначалось для обряда крещения.