Страница 17 из 152
Закончилось тем, что решили собрать пленум ЦК и обсудить состояние идеологической работы. Меня и своего помощника Владимира Евдокимова Ильичев пригласил на отдельную беседу. Он сказал, что, возможно, доклад на пленуме будет делать Суслов, что в этом докладе большое место решено отвести Солженицыну, критике его «произведений»[35].
Короче говоря, этим работникам секретарь ЦК и поручил подготовку будущего разгромного доклада, посоветовав привлечь в качестве консультантов двух академиков — П. Н. Федосеева и Ю. П. Францова.
Уединились на одной из цековских дач в Горках-10. Из КГБ им доставили «исходный материал» в виде напечатанных машинописным способом текстов Солженицына, среди них роман «В круге первом», наброски «Ракового корпуса», что-то еще. Все экземпляры были пронумерованы, выданы под расписку «о неразглашении».
Но ни сами работники ЦК, ни привлеченные ими академики так и не могли взять в толк, к чему можно предъявить претензии, как составить сусловский доклад, чтобы он камня на камне не оставил от Александра Исаевича. Пробовали что-то писать привычно обтекаемое, но дальше перечисления тех задач, которые КПСС ставит перед деятелями культуры, у них ничего не выходило. Приехавший на дачу с целью проверки Ильичев, ознакомившись с десятком подготовленных ими страниц, брезгливо отбросил их в сторону:
— Это совсем не то, о чем мы договаривались.
Затем секретарь ЦК скорректировал задачу: основной доклад на пленуме будет делать Суслов, но эту речь Михаилу Андреевичу уже пишут другие люди, а ему, Ильичеву, поручено изложить текущие задачи партии в области руководства культурой и нравственностью и там же принципиально высказаться об ошибках Солженицына.
Воспрянувшие было после первых слов начальника речеписцы снова поникли. Опять привлекли к работе консультантов в лице известных литераторов и критиков, с их помощью соорудили проект нового выступления. Но потом позвонил Ильичев и дал отбой: «Пленума не будет».
Этот эпизод — совершенно рядовой из той жизни Александра Яковлева, которая продолжалась у него больше десяти лет, вплоть до «канадской ссылки».
Да, в той жизни бывало всякое: приходилось составлять речи и справки с шельмованием крупных писателей, деятелей культуры, особенно из числа т. н. диссидентов. Приходилось переливать из пустого в порожнее, идя навстречу пожеланиям боссов, заказывавших свои доклады, бесконечно восславлять Ленина, отдавать должное его «верному ученику» (теперь это был Никита Сергеевич), проклинать американский империализм, мировой сионизм и прочих врагов.
Было — из песни слова не выкинешь. А иначе как бы он сделал такую карьеру в главном идеологическом отделе ЦК КПСС: инструктор, зав. сектором, первый зам. зав. отделом, и. о. заведующего.
Скорее всего, Яковлев тех времен был верным солдатом партии без единого пятнышка, готовым выполнить любой ее приказ. Он пользовался безоговорочным доверием у высших руководителей, включая М. А. Суслова. Есть версия, что к нему присматривались на предмет назначения в будущем на самые высокие посты «комсомольцы» — так называли группу партчиновников, выходцев из ЦК ВЛКСМ, во главе с «железным Шуриком» А. Н. Шелепиным — ниже мы еще подробно поговорим об этом.
В своих мемуарах Александр Николаевич почему-то обходит вниманием нашумевшие встречи Н. С. Хрущева с творческой интеллигенцией, которые проходили в 1962–1963 годах. Возможно, он сам не принимал непосредственного участия в подготовке этих встреч, их освещении в СМИ, там главная нагрузка легла на Отдел культуры. Но ясно, что Яковлев внимательно следил за всеми перипетиями развернувшихся баталий между партийным руководством и творческой средой, а точнее сказать — еще и между теми группировками, которые схлестнулись между собой внутри творческих союзов.
Тем более что и его тогдашний шеф Л. Ф. Ильичев, курировавший всю идеологию, имел самое прямое отношение к тем давним страстям, их провоцированию и их «разруливанию».
Если коротко, то первопричиной конфликтов и последующего вмешательства партаппарата стали те новые тенденции в литературе, живописи, театре, которые возникли на волне разоблачения сталинских репрессий. Часть деятелей культуры восприняла доклад Хрущева на ХХ съезде как решительный отказ от прежних догм, они поверили обещанию предоставить художнику больше творческой свободы, не ограничивать его «классовыми предрассудками». Появились новые имена в поэзии, прозе, живописи. Поднял голову Илья Эренбург, давно страдавший от засилья партийно-советской цензуры. Захотели официального признания молодые талантливые художники и скульпторы, чьи творения не укладывались в узкие схемы социалистического реализма.
Все это встретило ярое противодействие со стороны той части творческой интеллигенции, которая оставалась верной прежним партийно-советским установкам — как писать книги, что и как изображать на полотнах.
По мнению ряда историков, именно эти «охранители» и призвали в качестве «третейского судьи» Никиту Сергеевича Хрущева, предварительно соответствующим образом подготовив его.
Встречи первого секретаря ЦК с творческой интеллигенцией многократно описаны их участниками. Поэтому обойдемся здесь без подробностей, напомним канву.
Первая такая встреча состоялась 17 декабря 1962 года в Доме приемов на Ленинских горах. Ей предшествовал визит Никиты Сергеевича на выставку Союза художников, специально устроенную в Манеже. Говорят, именно Ильичев накануне визита распорядился срочно вывесить в одном из залов работы московских художников-абстракционистов, а затем устроил так, чтобы Хрущев не прошел мимо этой экспозиции. Разумеется, ярость партийного чиновника была предсказуема.
И вот теперь в зале с накрытыми столами Первое Лицо высказывало все, что у него наболело и по поводу живописцев, и в адрес писателей. Хрущев показал себя во всей красе, с одной стороны, как единоличный хозяин страны, диктовавший подданным, как сеять, жать, писать книги и сочинять музыку, а с другой — как недавний герой, сказавший правду (или часть правды) о Сталине, приоткрывший форточку к свободе. Он был в ударе в тот вечер и выдавал просто выдающиеся перлы!
Под бурные аплодисменты клеймил художников и скульпторов: «Это же педерастия в искусстве, а не искусство».
Нещадно критиковал джаз, называя эту музыку «негритянской», а значит — чуждой советскому народу и призывая вместо джаза слушать песни Соловьева-Седого.
Поэтам ставил в пример кумира юности, некоего Павла Махиню, который якобы весь Донбасс вдохновлял своими виршами. Например, такими:
Иногда прямо угрожал: «Меч нашего социалистического государства должен быть острым». А высмотрев в зале Илью Эренбурга, вдруг набросился на него. Хрущеву показалось, что знаменитый писатель не должным образом реагирует на речь первого секретаря, не аплодирует его шуткам и вообще лицо у него какое-то подозрительное.
Поблагодарив Эренбурга за подаренную им книгу «Люди, годы, жизнь», он тут же, без всякого перехода, разнес ее в пух и прах: «Как-то вы там все построили не по-нашему. Как-то маловато там у вас социалистического реализма». А завершив эту гневную тираду, Хрущев предложил старому писателю: «Ну что? Хотите с трибуны опровергнуть большевика?» Эренбург, конечно, никакого желания вступать в диалог с первым секретарем не имел. Он что-то пытался сказать с места — про Испанию, про свою борьбу с фашизмом, а к трибуне не вышел. Благополучно переживший годы сталинских репрессий, он прекрасно понимал, что сегодняшняя оттепель завтра вполне может кончиться, а потому счел благоразумным остаться на своем месте, мучительно соображая: а его-то за что так больно лягнул этот полуграмотный, но очень энергичный товарищ и какие завтра могут последовать «оргвыводы»?
35
Там же.