Нечто из Рютте

– Расходитесь, – сказал им солдат, – дел, что ли, нету?

Он с трудом слез с лошади и пошел вслед за стражниками в подвал, где для ведьмы освободили помещение, переведя Соллона к старосте из Малой Рютте. Сыч сразу принялся за дело: отправил стражников на улицу разжигать жаровню, а сам привязывал ведьму, пытаясь заодно говорить с ней по душам.

– Эх, бабуля, ни за грош влипла. Ну да ничего, может, еще выйдешь отсюда.

Старуха, растянутая на доске, поначалу не обращала на него внимания, висела размякшая, а потом вдруг встрепенулась, подняла голову и снова выпучила свои страшные глаза, уставилась на Сыча, стала моргать ему глазом с бельмом и заговорила:

– А у коршуна-ворона холопы проворны, лапы жирные да ловкие, глаза черные да острые.

– Ну начала, – чуть разочарованно сказал Сыч. – Ты давай это прекращай. Я знаю, как экселенц твою болтовню оплеухой заткнул. Первый раз я испугался, а сейчас я так сам смогу. Может, рука моя не так тяжела, как у коннетабля, но врежу так, что звезды в глазах замелькают. Отвечай, чума старая, – и тут он понизил голос, – золотишко-то где прячешь? А?

Ведьма то ли зашипела, то ли засмеялась сипло в ответ.

– К черту золото, – сказал Волков. – Говори, от кого твой сынок кривобокий письма носил?

А старуха снова обмякла, повисла на руках, бормоча что-то себе под нос, а потом снова подняла глаз с бельмом.

– А-а, коршуна-ворона золотом не купишь. Коршун-ворон в суть смотрит, коршун-ворон кровь ищет.

– Да заткнись ты! – оборвал ее Волков. – Говори, кто написал письмо дочери барона. Или, думаешь, пожалею я тебя? Сейчас жаровню принесут, посмотрим, как ты заголосишь.

Ведьма только беззубо ощерилась. Волков не выдержал, вскочил, но Сыч успел встать между ними.

– Экселенц, не нужно. Нельзя так. У вас и для мужика рука тяжела. Не пойму, как она от первой оплеухи выжила.

Волков посмотрел на него чуть раздраженно, но ничего не сказал, потому что Сыч, как всегда, был прав.

– Но что ж делать-то нам? Она так и будет бубнить да ужас на всех нагонять.

– А ну-ка, ребята, – Сыч обернулся к стражникам, – тащите сюда ее сыночка кривобокого. Если ее ни бить, ни жечь нельзя, то сыночка ее убогого можно. Он костлявый, да крепкий.

И тут ведьма неожиданно завыла. Да так, что холодом повеяло по душному подвалу, а Волков опять ударил ее по морде. Вой прервался, и старуха засмеялась или заухала, как филин в ночи.

– Смеешься? Ничего, сейчас сынка твоего приволокут, и посмотрим, как ты смеяться будешь.

Ведьма в ответ снова оскалила свои немногочисленные зубы, стала кашлять и улыбаться, а стражники притащили кривобокого. Тот почти не шел, ноги его волочились по каменному полу. Ведьма, увидев его, сначала было завыла, а затем замолчала, как отрезало, и опустила голову. А Стефан, подняв глаза и увидев ее, только и смог произнести:

– Мама, я давно уже тут. Ничего им не сказал.

– Вот дурак, – засмеялся Сыч и, недолго думая, врезал ему под дых, чтобы не болтал. И Стефан заткнулся. А Фриц Ламме продолжил: – Ну что, старая? Теперь ты говорить будешь? Или будешь смотреть да слушать, как твоего сынка убогого жарят?

– А-а-а! – раорала старуха, и снова холодом подуло. – Коршун! Коршун мясо себе жарить собрался! Никак ужин себе готовит!

Волков едва сдержался, чтобы кулаком сверху не ударить ведьме по темени так, чтобы она больше никогда не выла. Сдержался, перевел дух, а потом подошел к жаровне, которую принесли стражники. Достал из углей раскаленную чуть не добела кочергу, поднял ее, подошел к ведьме и поднес к ее лицу. Так, чтобы жар чувствовала.

– Сейчас ты мне расскажешь, кто писал письма для госпожи и для кого ты приготовила девочку. Иначе вот это, – он потряс перед носом ведьмы раскаленным железом, – окажется на ребрах твоего сыночка.

Сыч стоял рядом, боясь, как бы коннетабль не сунул кочергу в морду старухи, но произошло то, чего он никак не ожидал. Ведьма по-старушечьи пожевала губами, а потом, вылупив на Волкова глаза, сказала:

– Наш господин за все тебе заплатит. Сполна!

И вдруг, облизав губы, словно съела что-то вкусное, открыла рот и последними зубами вцепилась в раскаленное железо кочерги. Волков так растерялся, что ничего не мог поделать, даже кочергу не отдергивал, стоял и смотрел, как потянулась вонючая струйка белого дыма от жареных шипящих губ ведьмы. Да и Сыч ничего не делал, только кривился от отвращения и был немало удивлен этому внезапному представлению. А старуха изо всех сил челюстями сжимала раскаленное железо. Глаз с бельмом готов был лопнуть, дым поднимался по ее лицу, но челюстей она не разжимала, глядела на солдата, словно наслаждалась его растерянным видом, сопела носом и выла сквозь зубы.

Так продолжалось совсем недолго, пока коннетабль не пришел в себя и не вырвал кочергу из пасти старухи вместе с последними ее зубами. Он глянул на дымящуюся кочергу, а ведьма закинула голову, посмотрела в потолок и хрипела страшно на каждом вздохе, и из ее открытого рта поднимался вонючий дым. Все присутствующие безмолвно, с раскрытыми от ужаса ртами наблюдали, как короче и короче становятся ее вздохи и тише завывания. Наконец старуха заткнулась, ее голова повисла, и она перестала дышать.

– Вроде все, – с заметным облегчением сказал Сыч, – сдохла.

И тут сын ведьмы завыл, забился в руках стражников, заорал:

– Мама, мама, господи, ма-ама!

Упал на пол и пытался ползти к ведьме, а стражники едва его сдерживали, вдобавок стали бить за страх, что нагнала на них ведьма своей смертью. Верхом на нем сидели, руки ему крутили, но не могли справиться: он изворачивался ужом, орал как резаный и не успокаивался. И тут солдат не выдержал.

– А ну поднять его! – велел Волков.

Стражники подняли извивающегося калеку, а Волков подошел, хромая, и тяжеленным солдатским кулаком дал ему в скулу так, что голова мотнулась у бедолаги, и еще раз. Сыч подлетел к солдату, повис на руке у него, приговаривая:

– Экселенц, убьете. Да убьете же. Убьете же. Экселенц.

А Волков бил и бил, словно не замечая Сыча. Калека затих. То ли боль переживал, то ли сознание потерял – висел на руках стражников, и кровь капала с лица. Солдат успокоился. Отдышался. И распорядился:

– Жги его, пока не скажет или не сдохнет. Хочу знать, от кого он письма носил и кто хозяин у них, кем они меня пугать вздумали, слышишь, Сыч? Пока не скажет или пока не сдохнет.

– Да, экселенц.

– А ведьму на помойке зарыть, никакого ей кладбища.

– Да, экселенц.

Волков было пошел из подвала, но Сыч окликнул его:

– Экселенц!

– Ну.

– Я вот что думаю, пока я калеку жечь буду, неплохо бы егеря с собачками к дому ведьмы пустить. Нехай там поищет. Должно быть там что-то.

– С чего ты так решил? Чувствуешь что-то?

– Да нет, просто думаю про девчонку, что мы в подполе нашли. Думаю, правы вы были. Ведьма, конечно, могла ее для себя словить, а ежели не для себя, то кто-то должен либо рядом с ней жить, либо сам за ней прийти.

– Ничего не понимаю, – сказал солдат. – Объясни.

– На ноги ее гляньте, пятки в трещинах, кости артритные, сами ноги опухшие. На таких ногах она далеко ходить не может. Значится, если девчонку она не для себя словила, то кто-то за ней должен прийти. А значит, следы он оставит. Или этот кто-то живет с ней рядом, к кому она и сама сможет дойти на таких ногах. Пусть егерь поищет.

– Понял, – согласился солдат, – скажу егерю, пусть ищет.

Ни ведьму, ни калеку ему жалко не было. Он убивал сильных, смелых и молодых мужчин – может, когда-то он об этом и сожалел, а про старуху и калеку он даже не думал. Тем более если они стояли между ним и его заветной мечтой, его землицей с мужиками. За эту землю он готов был жечь всех старух и всех калек графства.

Солдат вошел в донжон. Там, за длинным столом, он увидел Ёгана, который ел фасоль из одного горшка с конюхом барона.

– Ёган, найди егеря, пусть завтра собирается к дому ведьмы.

– А кого ж ему искать? – Слуга пережевывал фасоль.