Леди-служанка

Так. Идем дальше. А это что? Ее очередная жалоба – на сей раз по поводу дяди Элиаса. Бедный старик, вероятно, не знает ни минуты покоя.

«Милорд, Вашему дядюшке становится все хуже: похоже, что он страдает от разлития желчи. Он никого к себе не подпускает, а на прошлой неделе запустил в доктора пустую бутылку, когда тот усаживался в экипаж. Но поскольку с его зрением происходит то же самое, что и с печенью, бутылка, слава богу, не попала в цель. И все же я умоляю Вас обратить на него внимание и убедить его…»

– Мадам, – пробормотал Уолрейфен, обращаясь к листу бумаги, – уж если вы со своей дотошностью не сумели его ни в чем убедить, то где уж мне.

– Прошу прощения, милорд? – Оторвавшись от работы, взглянул на него Огилви.

Уолрейфен двумя пальцами поднял письмо, как будто это был грязный носовой платок.

– Ах, экономка, – понимающе усмехнулся молодой человек.

Да, экономка, постоянный источник раздражения. Грустно улыбнувшись, Уолрейфен убрал письмо в папку, а затем, непонятно почему, вытащил из стопки другое, отправленное в марте два года назад, которое читал с удовольствием.

«Милорд, Ваш дядя опять меня выгнал. Прошу Вас, сообщите о своем решении: мне остаться или уйти? Если я должна уйти, то хотела бы получить один фунт восемь шиллингов шесть пенсов: столько я заплатила аптекарю на прошлой неделе, когда Ваш дядя нарочно проглотил ключ от ящика с деньгами. (Мы обменялись бранными словами, когда у него возникло желание купить в деревне незаконное бренди.) Если же я должна остаться, то, прошу Вас, незамедлительно напишите ему: ключ от ящика с деньгами нужно вернуть, иначе не на что будет купить даже продукты».

Бедный дядя Элиас! Стоило Уолрейфену представить себе, как старик копается в содержимом горшка, а миссис Монтфорд в нетерпении стоит рядом, его одолевал гомерический хохот. Вот и сейчас он рассмеялся, не обращая внимания на недоуменный взгляд Огилви, и взял другое письмо. О да! Это было написано ранней весной, когда она перевернула в замке все вверх дном, и ему даже стало любопытно, на что теперь похожа эту рухлядь.

«Милорд, знаете ли Вы, что в нижнем ящике комода, который стоит в Вашей прежней туалетной комнате, лежат шесть дохлых жаб? Бетси сказала, что, уезжая в Итон, вы отдали строгий приказ ничего не трогать. Но поскольку это было в 1809 году, а сейчас 1829-й, я подумала, что лучше все-таки очистить комод. Могу ли я добавить, что, к сожалению, от упомянутых жаб теперь осталась только пыль? Сочувствую вашей потере.

Миссис Монтфорд.

Р. S. Ваш дядя опять выгнал меня. Прошу, скажите же наконец: мне уйти или остаться?»

Уолрейфен отбросил в сторону последнее письмо и крепко сдавил переносицу большим и указательным пальцами. Он не знал: смеяться или, черт возьми, плакать. «Уходите, скатертью дорога, миссис Монтфорд!» – хотелось крикнуть, но в то же время что-то в ней было необычное и, если признаться, он не хотел, чтобы она ушла. Нет, черт возьми, не хотел. Эта дамочка всегда выводила его из себя и одновременно забавляла своей настойчивостью. Ее дерзость, а порой и резкость удивляли, вызывали недоумение: так вести себя могла позволить только светская дама, но никак не прислуга.

В минуты откровенности с самим собой Уолрейфен признавал: эта женщина умела внушить ему чувство вины за наплевательское отношение к собственному имуществу и людям, которые от него зависят. Каждое новое ее письмо становилось все более жестким, требовательным и въедливым. Обычно он не утруждал себя ответами, но это ничуть ее не останавливало: с завидным упорством она присылала очередное. Ему следовало отправить ее куда подальше при первом же проявлении дерзости, но почему-то он не сделал этого.

Ее письма подчас не только заставляли его смеяться, а такие моменты в его жизни случались весьма редко, но и оживляли в памяти самые яркие и приятные эпизоды из детства. Странно, но порой он почти ощущал, как благодаря миссис Монтфорд возвращается туда, где было хорошо и беззаботно.

Уолрейфен взял еще одно письмо – от мая прошлого года, – с уже загнувшимися уголками, и прочитал знакомый пассаж.

«Нагорный участок в этом году изумителен, милорд! Мне бы так хотелось, чтобы вы увидели его. Китайские розы обещают буйное цветение. Дженкс задумал построить неподалеку беседку…»

Зачем она писала ему об этом? И почему он снова и снова перечитывал такие письма? Уже не в первый раз Уолрейфен задавался вопросом, как выглядит его экономка. Он не знал, сколько ей лет, но из ее писем следовало, что она молода и полна энергии. Дядя Элиас всегда предпочитал выбирать служанок с соблазнительными задницами, а их трудолюбие его мало интересовало, и Уолрейфен подумал, не затащил ли похотливый старый козел к себе в постель и эту.

Вероятно, затащил, раз до сих пор не выгнал. Ни одна служанка не стала бы терпеть этого пьянчугу за то ничтожное жалованье, которое получала миссис Монтфорд. Разве кто-то способен на такое безрассудство?

Вопрос заставил Уолрейфена почувствовать что-то такое, чему он не знал названия. Безусловно, он не хотел, чтобы кто-то был доведен обществом или нищетой до состояния, которое считал невыносимым.

От раздумий разболелась голова. О господи, эта дотошная миссис Монтфорд сведет его с ума! Ну скажите на милость, какое ему дело до западной башни? Да и кто такой Дженкс, который собрался строить беседку?.. Почему ему вообще до всего этого должно быть дело? Если миссис Монтфорд так хочется, пусть сама обо всем и заботится. Да, на его голову обрушится ледяной поток заносчивых писем, а вслед за ним град счетов и квитанций, но в Кардоу все будет приведено в порядок.

– Огилви, – резко бросил он секретарю, когда пронзительная боль вонзилась ему в висок, – опустите шторы и позвоните, чтобы принесли кофе.

– Да, милорд. – Огилви удивленно взглянул на хозяина, но не успел подняться, как дверь распахнулась и дворецкий объявил:

– Лорд Венденхайм!

Тут же в комнату вошел Макс, друг Уолрейфена, и, стягивая перчатки для верховой езды, воскликнул:

– Per amor di Dio![1] Ты не одет!

Сухощавый, смуглый, сутуловатый Макс всегда говорил раздраженно и высокомерно. То, что Уолрейфен значительно выше его по социальной лестнице никогда его особенно не беспокоило, даже в те времена, когда он был скромным полицейским инспектором, а Уолрейфен – одним из самых влиятельных членов палаты лордов. Макс был ревностным поборником равноправия, и если видел перед собой дурака, то и обращался с ним как с дураком.

– Ты идешь со мной? – Макс сморщил свой большой нос.

– Парад нарядов, милорд! – с противоположного конца комнаты насмешливо заметил Огилви.

– Вряд ли они начнут без нас, старина, – натянуто улыбнулся Уолрейфен, – но я поднимусь наверх и быстро переоденусь. Не заметил, как пролетело время.

Макс опустил взгляд к открытой папке на столе Уолрейфена и длинными смуглыми пальцами взял лежавшее сверху письмо.

– Опять эта экономка! Право, Джайлз, когда ты перестанешь играть в кошки-мышки с этой дамочкой?

– Это мое дело! – буркнул Уолрейфен, разминая затекшие от долгого сидения ноги.

Макс последовал за ним с письмом в руке в гардеробную, и, пока камердинер помогал хозяину переодеться и завязать шейный платок, усевшись в любимое кресло Джайлза, читал вслух эту чертову бумагу, а закончив, заметил:

– Знаешь, она меня заинтриговала! Хотелось бы познакомиться с ней.

– Спокойные воды еще глубоки? – расхохотался Уолрейфен.

– О, эти водовороты! – заметил Макс, вскинув черные брови. – В них все бурлит, желаний немерено, и все противоречивые…

– Миссис Монтфорд всего лишь экономка, причем высокомерная как леди, – сказал Уолрейфен, расправляя перед зеркалом складки шейного платка.

– Так возьми и уволь ее.

– И на кого я взвалю эту работу? – усмехнулся Уолрейфен. – Да и за что ее увольнять? Ничего предосудительного она не совершила. И вообще, какое мне до нее дело?

1

О господи! (итал.)