Гостья

Подвиг, Полиночка. Самый настоящий! Пахнущий кисляком сбродившего в желудочке Яна молока.

– На вот, – не скрывая брезгливости, Викинг сунул мне грязный подгузник, как доказательство верности и серьезности намерений.

Весьма непонятных намерений, Поля…

Я так и не смогла сомкнуть глаз, несмотря на то что этой парочки (которая, похоже, прекрасно спелась?) не было четыре с лишним часа. С напускной холодностью я спросила, поспал ли ребенок. Викинг кивнул, опустошая третий по счету стакан воды.

Ответственный Викинг страдал всё это время от жажды и голода. И я посчитала справедливым предложить кофе и яичницу.

К жуткой досаде, он отказал!

Не первый раз отказал. Он опять выставлял границы, но уже другие. И ты знаешь, по какой причине, блин…

По всем разумным законам, этот его жест должен был порадовать. Однако после пылкой речи Викинг как-то изменился, стал замкнутым и задумчивым. И это съедало и без того израненную душу отчаянием и иступленной обидой!

Жалкая-жалкая мать-одиночка, по сути, совершенно ненужная ему. Обуза, которую он взял на себя лишь по причине того, что испытывал угрызения совести, а вовсе не из-за…

Любви, Полечка? Забудь!

Он нашел предлог отлучиться из дома. Забрать чемодан и купить сим-карту, и я была вообще не уверена, что он вернется. Он уже один раз подло и малодушно предал. Поэтому, как только он вышел, я принялась умолять всех существующих богов, чтобы Викинг не вернулся. Чтобы он снова выбрал гадкий путь труса и предателя.

Причина холодности? Это ведь лежит на поверхности.

Сын, которого он считал чужим ребенком. Мальчик – плоть и кровь Викинга. Удивительно странные понятия Викинга о благородности и любовь к разным кодексам, замешанная на страсти к нарушению всех допустимых норм и морали. Он пытался балансировать. Он вновь балансировал. Но теперь уже не между мужской солидарностью и страстью к недоступной женщине. Он находился где-то между жалостью и чувством долга за прошлые грехи.

Этот факт впился мне в сердце таким раскаленным шилом, что так и хотелось крикнуть ему вслед: «Не приходи, не появляйся тут! Заклинаю! Ты животное, которое снова втаптывает меня в грязь, унижает, заставляет чувствовать себя жалкой и нежеланной!»

Чудовище, которое когда-то задыхалось от страсти и возводило меня на пьедестал как самую красивую и вожделенную, теперь швырнуло оземь, даже не подозревая, что сын, который стал для него невидимой преградой, ЕГО сын!

И я как никто заслуживала стоять на том пьедестале. Быть уважаемой, почитаемой, королевой, божеством.

Нет, никогда-никогда не открывать ему тайну! Пусть поиграется в благородного воина-защитника, плевать. Пусть и правда отработает за прошлые грехи и предательство. Не переломится, в конце концов, ведь. Даже если он и скорефанился с Яном, то всё равно это для него чужой ребенок. Так тому и быть.

Быть навсегда!

Глава 13. Существа

Я больше не хотел ту девушку, которая когда-то заставляла мой член взрываться в темноте от прихлынувшей спермы. Этот факт удручал, обескураживал, вызывал в душе какую-то пасмурную погоду…

Сдержанные обещания. Да, я вернулся в такой чужой дачный дом, где обстановка тоже не привнесла в сердце ни одного теплого мотива. Астафьева…

Боже, какая холодная металлическая фамилия!

Астафьева повыкидывала из дома то, что когда-то составляло для меня счастье, радовало какой-то неизменностью. То, что было ценным, потому как не менялось годами. Моя берлога с кучей детских воспоминаний. Дом, который должен быть пропитан запахом сырости, идущей по вечерам с болот, ароматом жареной картошки и дымком костра. Запахом старых пожелтевших книг. И кваса, что приятно щиплет нос и холодит горло после катаний на велике по летней жарище…

Астафьева уничтожила почти все! И упорно продолжала при мне в том же духе. Я кипел, бесился от ярости, когда она ворохом вываливала по вечерам вещи в тлеющий костер в огороде. Она была такой хмурой, злой, замкнутой и безразличной, что я дико злился из-за ее неблагодарности. И миллион раз пожалел, что дал слово пацана, которое можно нарушить только с пришествием седой старухи с косой. Что и говорить, надо было убежать тогда, когда я услыхал из окна плач мелкого засранца. Пацана, которым пропах дом, Астафьева и я.

Да, я вставал к нему по ночам, совал ему в раздражении бутылку подогретого на плите грудного молока Астафьевой. Я нехотя брал его на руки и легонько стучал по спине, чтобы выгнать из его тельца отрыжку и газы.

Моя младшая сестра. Опыт, который не должен был мне пригодиться, ведь я не собирался жениться в ближайшие тысячу лет. И в дачном доме я увидел во всей, мать его, красе, что такое тухлая семейная житуха, когда всё вокруг крутится вокруг одно мелкого комка, состоящего из отрыжки, какашек и грязных подгузников…

С моей сестрой, правда, было иначе… Когда-то я был гораздо добрее, сочувственнее и заботился о ней со всей искренностью, ведь моя сестра болела. А родители постоянно пахали, еле-еле сводя концы с концами. Поэтому я хорошо знал, до какой температуры надо подогреть сцеженное молоко, как правильно запеленать и что необходимо предпринять, чтобы ребенок перестал хныкать и мучиться от газов. Разница в одиннадцать лет между мной и сестрой. Да, мне рано пришлось повзрослеть, прочувствовать на себе все прелести родительства, бессонных ночей и бедной убогой жизни.

Дерьмо, в которое ты теперь самолично загнал себя до конца жизни, придурок?!

А Астафьева всё продолжала и продолжала жечь и выкидывать вещи родом из детства. Продолжала сухо раздавать команды. И мне совершенно не хотелось растапливать ее холодное сердце.

Потому что я ее НЕ хотел.

И вовсе не потому что она изменилась внешне. Астафьева по-прежнему оставалась миленькой девушкой, просто с увеличившимися сиськами. До того она любила маски, она выглядела очаровательно, к месту в богатом доме Титова, что ли. В ней был лоск, шик. Уж не говоря о том, какой дикой она становилась в наших играх…

Всего этого не стало! Она была просто мрачной тенью и, вместе с тем, приторно-заботливой мамашей для Пацана.

И меня бесил Пацан, о чем я всенепременно сообщал ему на прогулках. Он раздражал тем, что был таким миленьким, типа смазливым.

Хоть в рекламе детского питания, блядь, снимай…

Я жил с двумя существами. С холодной, нежеланной женщиной и ее Пацаном, который улыбался мне во весь рот. С существом, которое так и норовило вырвать клок моей бороды под громкий заливистый смех.

Совокупность двух разных сущностей вызывала в душе лютейший, страшный диссонанс. Чужак для нее. Она такая чужая. И Пацан, который болтался у меня на руках или постоянно присутствовал в поле зрения…

Мелкий, который пытался повторить движения на брусьях своими ручонками, когда я подтягивался на турнике на одном из заброшенных участков.

Ян – две тупые буквы тупейшего, какого-то гейского имени.

Имени, которое я старался не произносить. Оно вставало в горле сладко-рвотным комом съеденного целиком кремового торта. Почему не Санек или Мишаня? Ясно почему: Титову точно понравилось бы что-то с ноткой выпендрежа…

А имя Елисей не выпендрежное?

Ни хуя! Оно сказочное, и к тому же я его не выбирал. Я не понимал, как Астафьева так могла назвать своего сынка.

Который, кстати, гораздо больше похож на тебя, чем на Титова. И этот факт бесит, пожалуй, больше прочих?

– Знаешь, Пацан, не повторяй за мной! – злился на него, когда тот кривлялся в коляске, пытаясь подражать. – Твой родной батя в школьные годы не любил спорт. Он был дрябловат, впрочем, как и ты сейчас. Твоя мамаша пичкает тебя молоком слишком много и часто. Поэтому тебя и пучит. Я не говорю ей об этом вовсе не из желания принести тебе муки, хотя так и подмывает это сделать, Пацан. Я один раз намекнул Астафьевой, что она перегибает палку с заботой…