Страница 50 из 52
Анестезия начала проходить, боль возвращалась. Но сделать я ничего не могла, только сказала:
— Я обхватила Говинда руками и крепко держала.
— Почему вы так поступили?
— Хотела помешать ему сделать то, о чем он потом бы сожалел.
— Поэтому вы его и держали?
— Да.
— Мог ли подсудимый сделать какое-либо движение, так чтобы вы об этом ничего не знали?
— Нет, не мог.
— Вы уверены, что?..
— Он даже не пошевельнулся, — перебила я. — Что бы ни утверждал Хики, что бы ему ни показалось, Говинд даже не пошевельнулся.
Защитник сказал:
— Позвольте мне закончить допрос…
Но ему не дали кончить: завязался какой-то юридический спор, в который вмешался судья. Передо мной стоял стакан с теплой, неприятной на вкус водой. Я сделала несколько глотков. Даже простая публика в изобилии имела графины и стаканы. Такая мера предосторожности была необходима — в переполненном зале стояла нестерпимая духота.
Публика примерно наполовину состояла из индийцев, наполовину — из европейцев. Строгой границы между теми и другими не было — среди розоватых лиц попадались коричневые, а среди черных голов — белокурые. И все же в большинстве случаев индийцы сидели с индийцами, а европейцы — с европейцами. Присутствовало даже несколько англичанок, хотя обычно в такую жару они предпочитали сидеть дома. Страшна не сама жара, а то ощущение тяжести и сырости, которое хочется стряхнуть с себя, хотя это и невозможно сделать.
Вентиляционные люки, видневшиеся во всех четырех стенах под сводчатыми потолками, были открыты; шнуры, с помощью которых их открывали, заканчивались аккуратно завязанными петлями. Треугольные пластины пониже были повернуты так, чтобы, с одной стороны, не мешать доступу воздуха, а с другой — затенять помещение от солнца. Снизу их алюминиевые поверхности были почти незаметны. Но с улицы они казались блестящими, словно рыбья чешуя. Странно, что я вспомнила об этом только теперь; в то время я их, казалось, даже не заметила.
Допрос возобновился. Я отвечала на вопросы почти машинально, в большинстве случаев ограничиваясь словами «да» или «нет». И радовалась, что от меня не требуют большего, хотя понимала, что защитник поступает так в интересах Говинда, а не из уважения ко мне. Меня только удивляло, почему мне не дают возможности сразу рассказать все, что я знаю, вместо того, чтобы вытягивать из меня необходимые сведения маленькими порциями. Впрочем, защитник, очевидно, знал, что делает.
Но вот вопросы защитника кончились, сейчас начнется перекрестный допрос. Я должна соблюдать выдержку, тщательно обдумывать ответы. Бояться мне нечего. Но я боялась, боялась этого человека, который уже поднялся со своего места и сейчас начнет меня допрашивать, стараясь доказать с моей помощью, что Говинд виновен в убийстве. Я боялась, как боятся люди, которые не верят, что черное можно выдать за белое, но которых люди опытные убедили, что это вполне возможно.
Однако и в манере судебного обвинителя не было ничего пугающего, на его вопросы я тоже должна была отвечать односложными «да» или «нет». К тому же большинство вопросов мне уже задавали раньше. Но потом характер вопросов начал постепенно меняться, вопросы перестали быть такими простыми, как вначале.
— Вы заявили, что любили своего брата, не так ли?
— Да.
— Подсудимый — тоже ваш брат?
— Мой приемный брат.
— Вы считаете его своим братом?
— Да.
— Разумеется, вы и его очень любите?
— Разумеется.
— Значит, вы были бы огорчены, если бы с ним случилась какая-нибудь беда?
Я вся дрожала. Судьи безмолвствовали. Я сказала.
— Если б он был виновен, то я бы не…
— Прошу вас ответить на мой вопрос.
— Да.
Все чувства мои обострились. Я видела каждую мелочь с такой же ясностью, как если бы передо мной лежало клише с четко протравленным рисунком.
— Что вы скажете об отношениях вашего брата с обвиняемым?
— Они были братья.
— Можете ли вы утверждать, что их отношения были такими, какие обычно складываются между братьями?
Я злобно смотрела на него и молчала. Чего он от меня добивается? Что я могу сказать? Говинд, родной, что ты имел против Кита еще до того, задолго до того, как между вами встала Премала? Неужели я своими руками надену тебе на шею петлю? Их ведь много здесь, этих петель, вот они — висят на стенках, вокруг тебя… вокруг тебя… Тут я взяла себя в руки. Это же шнуры от вентиляционных люков. Я подняла голову и увидела на пластинах отражение стоявших на улице людей. Они окружали здание, они напирали на него со всех сторон, и я как будто чувствовала на себе их могучий напор!
Обвинитель сказал:
— Вы не ответили на мой вопрос.
— Не знаю, — сказала я, — какие отношения между братьями считаются обычными. Говинда усыновили, а Кит много лет прожил в Англии.
— Неужели вам неизвестно, — в голосе обвинителя зазвучали нетерпеливые нотки, — что отношения между ними были натянутыми? Вашего брата ожидала блестящая карьера, а обвиняемый нигде не служил. Одного этого достаточно, чтобы между ними сложились натянутые отношения.
Я ответила с гневом, которого не могла сдержать:
— Мой брат — человек очень одаренный! Он затмевал всех, не только Говинда. Отношения между ними испортились не поэтому.
— Значит, была другая причина!
— Нет! — крикнула я. — Никакой другой причины не было.
— Но вы только что сами подтвердили, что отношения между ними были натянутые.
— Я этого не говорила. Я имела в виду другое.
— Может быть, вы объясните, что имели в виду?
Выдержка и еще раз выдержка. Стоит только расслабиться, и твои внутренности превратятся в жидкое месиво, в котором растворится твоя жизнь, и тогда хирурги, обступившие тебя со всех сторон, беспомощно разведут руками и скажут: «Она не в состоянии бороться. Потеряла волю к жизни». Нельзя забывать, что на карту поставлена не моя жизнь… Я сказала:
— Я имела в виду, что между ними существовали разногласия. Потому что Говинд — патриот своей страны, а Китсами им не был.
— А я считаю, что в основе этих разногласий лежит нечто более важное, — ответил обвинитель. — Подсудимый, несомненно, любил невестку, и кроме того…
Кто ему об этом сказал? Знали только мы четверо, и из этих четверых двое уже мертвы. Я смотрела на него в растерянности. Но тут меня осенило: ведь сама Премала и рассказала Хики, а он потом кричал об этом и нам и крестьянам. Но крестьяне не понимают по-английски; значит, обвинитель узнал об этом от Хики…
— Премалу любила вся наша семья, не только Говинд. Ее нельзя было не любить, — сказала я.
— Но есть разница между любовью родственников и любовью обвиняемого к невестке.
— Если вы намекаете, что они были любовниками, то ошибаетесь, — возразила я. — Премала никогда не допустила бы такого.
Наступила короткая передышка. Я надеялась, что он скоро кончит допрос, потому что стала уже терять ощущение реальности. Правда, глаза мои не утратили зоркости. Они отмечали каждую мелочь с почти неестественной ясностью, но у меня было такое впечатление, будто я смотрю на искусно разрисованный задник в театре, который колышется каждый раз, когда кто-нибудь проходит поблизости.
Должно быть, день приближался к концу, потому что публика проявляла признаки нервозности. Двери зала были закрыты, окна находились слишком высоко над полом, но откинутые крышки вентиляционных люков позволяли наблюдать за нетерпеливо волнующейся снаружи толпой. Ее непрестанное движение неудержимо привлекало к себе взгляд.
— Вы здоровы?
Я слышала голос, но не узнавала его.
— Да, здорова.
Голос сказал:
— Возвращаясь к…
Значит, это обвинитель. Странно, что он интересуется моим здоровьем, ведь его вопросы продиктованы рассчитанной жестокостью.
— Да, — сказала я. — Все, что я сообщила, — правда. Я обхватила Говинда руками.
— Чтобы он не мог совершить какой-нибудь… опрометчивый поступок?
— Вероятно, да, я не могу сказать точно.