Ярость в сердце

— Нет. Более того, она сама мне сообщила, что останется в городе.

— Так вот — не осталась, — отрезал он. — Пишет, что ей надо было уехать. Зачем — не объясняет, но рассчитывает вернуться вовремя… Конечно, не успеет. Скоро уже шесть. — Кит нахмурился. — Придется идти без нее. Это так… неловко.

Я молчала. Кит взглянул на меня и вдруг заговорил ласковым голосом:

— Что это я на тебя накинулся? Извини. Я не хотел тебя обидеть.

— Знаю, — успокоила я его и, поддавшись внезапному порыву, с жаром добавила: — Кит! По-моему, тебе не стоит туда ехать. Я имею в виду — на прием. Один раз можно пропустить.

— Не ехать? — Кит с удивлением посмотрел на меня. — Это почему?

— Не могу сказать с уверенностью… боюсь, что будут беспорядки.

— Беспорядки? Какие беспорядки?

— Точно не знаю. Может быть, демонстрация… волнения… Ничего страшного, надеюсь, не произойдет, но все же…

— Откуда ты знаешь?

Откуда я знаю? Все это знают. Все, кто рожден в этой стране, хотя каждый из них — всего лишь капля в общем потоке. А те, кто только плавает на поверхности? Как могут они чувствовать силу течения, как могут измерить глубину? Откуда им знать? Как им объяснить?.. Что я могла ответить?

Впрочем, Кит и не настаивал на ответе. Он угадывал мое замешательство, но не хотел допытываться, в чем его причина. Кит перевел разговор на другую тему:

— А ты разве не поедешь? Ричард там будет.

— Ричард — в постели, — сообщила я. — Но я поеду.

Он с легкой усмешкой сносил:

— Чтобы присмотреть за мной, милая? Или еще для чего-нибудь?

Но я опять-таки ничего не могла ему сказать. Разумеется, я и не думала за ним присматривать — это была бы крайне нелепая мысль. Тогда зачем же? Могу лишь предположить, что во мне говорило чувство родства, некий инстинкт, который в трудную минуту сплачивает всю семью в одно целое. Чувство настолько сильное, что ему невозможно противиться.

Пробило семь. Премала все не возвращалась. Кит посмотрел на часы и нахмурился.

— Подождем еще пятнадцать минут.

Мы молча сидели в гостиной: Кит в вечернем костюме, его черные волосы приглажены и блестят; я — в подаренном им сари из переливчатой зеленой ткани с золотыми блестками. Снаружи доносились тихие низкие звуки песни; эту песню обычно поют вечерами перед сезоном дождей.

Громко тикающие стенные часы отмерили пятнадцать минут. А сколько времени пролетело в нашем нетерпеливом воображении? Но вот часы отбили половину восьмого, заглушив доносившуюся из темноты песню.

Кит встал.

— Едем.

— Да.

Я пошла наверх за сумочкой и шалью. Когда я спустилась, Кит резко спросил:

— Интересно все-таки, что побудило ее так внезапно уехать? Ты не знаешь?

— Неужели я бы не сказала, если б знала?

Он посмотрел на меня испытующе.

— Сказала бы?

Его тон обеспокоил меня.

— Что ты, Кит! Конечно, сказала бы. Зачем мне было бы скрывать?

— Конечно, незачем, — заключил он и отвернулся. Потом, оживившись, добавил: — Ну, поехали!

Обычно в такие поездки Кит брал с собой шофера. На этот раз он сам сел за руль. Шофер был явно доволен, что его отпустили.

Тьма стояла кромешная. — Едва очутившись на улице, вы сразу погружались в непроглядный мрак. Впрочем, так обычно и бывает перед началом дождей, когда густые тучи опускаются все ниже и ниже, полностью заслоняя свет звезд.

Кит включил фары, и их ослепительно белый свет моментально образовал перед машиной как бы изолированную камеру, окруженную со всех сторон стенами темноты.

В этой камере мы и ехали, пока не приблизились к Дому правительства; там границы раздвинулись, стены растворились, кругом был свет, и перед его натиском мраку пришлось отступить.

Не знаю, кому было поручено устроить иллюминацию, но свое дело этот человек выполнил превосходно. Вдоль подъездной дороги на небольшом расстоянии друг от друга стояли столбы с праздничными фонарями, а к решетчатым оградам и. деревьям были подвешены гирлянды разноцветных лампочек. Стены дворца тоже были залиты светом; освещенные дуговыми- лампами газоны казались изумрудно-зелеными, а клумбы, усаженные каннами, сверкали, как пестроцветные ковры. По обеим сторонам этой залитой ярким светом аллеи толпился народ. Так бывало и прежде, люди каждый год приходили сюда полюбоваться иллюминацией, поглазеть на подъезжающие ко дворцу автомобили, подивиться на женские наряды, выразить свое одобрение оркестрантам. Только на этот раз не было слышно никаких возгласов: темные толпы застыли в немом ожидании.

Вдоль дороги, спиной к зрителям, стояли шеренги полицейских в мундирах цвета хаки, в обмотках и алых тюрбанах. Сколько их было? Горстка — не больше. Столько же, сколько и в прежние годы. Как обычно, командовал ими один-единственный сержант-европеец. На нем также был мундир цвета хаки, но на голове у него, красовался не тюрбан, а фуражка, и талию туго стягивал кожаный ремень.

Автомобилей было так много, что они ползли друг за другом впритык. Мы двигались со скоростью пешехода между двумя шпалерами полицейских и зрителей, лица которых казались фиолетовыми при свете красных и синих лампочек. Тяжелый спертый воздух нагнетал тревогу, казалось, будто на вас вот-вот набросится приготовившийся к прыжку дикий зверь. Может быть, это ложный страх? Может быть, другие — и те, кто устроил прием, и гости — даже не ощущают этой гнетущей атмосферы? Я огляделась вокруг, заглянула в боковые аллеи, стараясь увидеть то, что, может быть, скрыто за блеском огней — лишнего полицейского, охранника, солдата, заграждение, — словом, хоть какие-нибудь дополнительные меры предосторожности. Нет, никого и ничего больше не было. Только кучка полицейских и командир-сержант.

Мы медленно тянулись вперед, то останавливаясь то опять трогаясь с места и озаряя светом фар летающих мотыльков. Когда мы проезжали мимо сержанта, я присмотрелась к нему: немолодой коренастый мужчина с раскрасневшимся, немного вспотевшим лицом. Вид у него был спокойный и уверенный.

У ворот нас остановили часовые — двое молодых солдат в хаки военного времени. Кожа у них, как у всех, недавно прибывших из Англии, еще не потеряла свежести, глаза смотрели ясно, на лицах также было написано спокойствие.

За воротами, на Лужайках, стояли еще солдаты: некоторые — такие же молодые, как те двое, еще даже не успевшие загореть, некоторые — постарше, с кожей цвета тикового дерева. Но и те и другие выглядели одинаково невозмутимыми.

Что это — слепота? Сознание того, что ветер посеян, теперь неминуемо грянет буря? Или предвидение — настолько полное, совершенное, что оно способно заглядывать за неисчислимые повседневные дела, предвидение, которое давно уже отметило признаки опасности, дало им верное истолкование и приготовило к худшему; предвидение, которое усматривает в, этом спокойствии лучший способ предотвратить опасность?

Сколько лет уже прошло с тех пор, а я все еще не знаю ответа. Каждая нация вырабатывает свой собственный неповторимый характер, дистиллирует свое собственное сознание. Я видела лица мужчин, выросших в другой стране, воспитанных в иных традициях, и на них не было следов страха; возможно, потому, что эти мужчины загрубели и зачерствели, но, разумеется, не все. В этом я уверена, потому что одного из них я хорошо знала и любила.

Часовой махнул рукой; мы въехали в портик и вылезли из машины. Подоспевший полицейский сел за руль вместо Кита и отвел автомобиль на стоянку. Мы вошли во дворец. Многие, уже прибыли — в зале собралось, наверное, не менее половины приглашенных. Как это обычно бывает в начале приема, все стояли в странно нерешительных позах. Индийцы и европейцы обоих полов. Бенаресские шелка, атласные вечерние платья. Обнаженные руки и плечи, туфли на босую ногу; приоткрытые животы, полуобнаженные груди. Лакированные ногти, бледные ладони и сверкающие, как бриллианты, голубые, зеленые, карие глаза. Драгоценные камни, одинаково выделяющиеся как на белой, так и на смуглой коже, ярко вспыхивающие в свете люстр.