Ярость в сердце

— Таких англичан, как ты, я еще не встречала, — восхищенно сказала я ему однажды.

— Ты же никого из англичан больше не знаешь, — возразил он. Это убыл а правда: у меня было очень мало знакомых англичан. И все же я не верила, что с ним кто-то может сравниться.

— Ты должна побывать в Англии, — продолжал Ричард. — Чудесная страна!

— Так же хороша, как Индия?

— Англия — моя родина, — ласково сказал он и, помолчав, добавил: — Приятная страна… она тебе понравится.

— Я там заблужусь.

— Это почему же? Разве я тут заблудился хоть раз?

— Ты здесь со мной.

— А там — я буду с тобой.

Разумеется, мы бывали и на званых вечерах. До этого я и одна их посещала, если не могла уклониться, но, хотя не испытывала прежней неловкости, удовольствия от этих вечеров я не получала. А вот теперь они мне стали нравиться. Общество Ричарда само по себе было приятно; к тому же он умел себя вести, знал, что говорить, и был моим спутником; вполне понятно, что я чувствовала себя свободно и непринужденно. Если я даже и совершала какую-нибудь оплошность, он не упрекал меня; а когда твой друг не упрекает тебя, то и оплошности кажутся не такими уж серьезными и в конце концов теряют в твоих глазах значение. Кстати, они и в самом деле не имеют никакого значения.

И все же лучшим днем было воскресенье, потому что оно целиком принадлежало нам. По воскресеньям редакция не работала, если не случалось чего-нибудь экстраординарного. Даже от адъютантов не требовали, чтобы они дежурили каждое воскресенье. Мы садились в машину и уезжали куда-нибудь за город. Проголодавшись, ели в первой же попавшейся деревне, а поздно вечером мчались обратно по ослепительно сверкающей в свете фар дороге, в то время как сзади нас догоняла и обволакивала полуночная тьма.

— Хочу, чтобы так было всю жизнь, — сказала я ему однажды вечером, привалившись к нему в сладостной полудремоте.

— Правда, милая?

— Правда, — уверенно подтвердила я.

— Тебе это наскучило бы.

— Наскучило бы? — изумленно переспросила я. — Никогда! С тобой я могу не бояться этого.

Сказав это, я сразу почувствовала в нем перемену: тело его вдруг напряглось, руки крепко меня сжали, тихое, мирное настроение исчезло, растворилось в ослепляющей трепетной страсти; я вся запылала, но он вдруг разнял руки. Задыхаясь от волнения, я продолжала прижиматься к нему.

— Ты забываешь, что я уже не в доме мамы!

— Я ничего не забываю, — возразил он, целуя меня плотно сжатыми, холодными губами. Он отстранил меня и убрал упавшие мне на лоб волосы. — Ни этого, ни всего остального… Мы скоро должны поехать к твоей маме.

— Зачем? — недовольно, с обидой спросила я. — В этом нет надобности.

— Таков обычай. Когда хотят пожениться…

— Для тебя этот обычай так важен?

— Нет, для тебя. А я могу не считаться с обычаями. У меня здесь нет корней, я один.

— Тебя связывает служба, — сказала я. — Ты мне сам об этом говорил.

— Я научился не принимать ее всерьез. Как, собственно, и должно быть.

— Если мы поедем, — сказала я, — обещай, что не примиришься с отказом. Обещай.

— Не могу, милая. Как же я могу?

— Ну, тогда… — Я была очень расстроена. — Обещай хотя бы не давать никаких обещаний, которых может потребовать от тебя мама.

— Я не совершу никаких опрометчивых поступков, — сказал он-со слабой улыбкой. — И не стану обещать невозможного.

В конце года — раньше Ричарду не дали отпуск — мы отправились ко мне домой. Мама ответила отказом. Если бы она стала нам объяснять, что теперь, мол, трудное время и неизвестно, что ждет нас в будущем, ведь мы принадлежим к разным расам, у нас с Ричардом не любовь, а безрассудное увлечение, — если бы она стала объяснять, то мы смогли бы разбить, один за другим, все ее доводы. Но она ничего не стала объяснять, а сказала просто, что я слишком молода.

— Однако мне не было еще и семнадцати, когда заговорили о моем замужестве, — обиженно сказала я.

— Так это же Додамма начала эти разговоры, — спокойно возразила она. Разве ты не помнишь?

Это была правда. Мама улыбнулась:

— Подожди, когда тебе исполнится двадцать один. Не так уж много осталось. Или ты думаешь, это время никогда не придет.

— Конечно, придет, — ответила я со слезами на глазах. — Но будет ли Ричард еще здесь, когда мне исполнится двадцать один? А если его уже не будет? Что, если ему придется уехать? Сейчас не мирное время, чтобы можно было ждать и ждать и быть уверенной, что мы всегда будем вместе.

Этими словами было выражено все: неопределенность, бессилие, страх, отчаяние, которые все это время таились в моей душе. Как ни старалась я держать их взаперти, не давать им воли, иногда они все же вырывались наружу бурным темным потоком.

— Если ему придется уезжать, — сказала мама, — я не буду стоять у вас на пути.

Когда мы уходили, она спросила Ричарда:

— Вы считаете, что я не права? Может быть, это так и есть… Может быть, я требую слишком многого?

— Нет, — отозвался Ричард, — вы требуете не слишком многого.

— В таких делах нужна осторожность, — сказала она.

— Да.

— Большая осторожность, — повторила она, не сводя с него глаз, и мягко добавила: — Разумеется, я права… Мне бы не хотелось оказаться неправой.

Так мы и уехали. Вскоре наступил Новый год — памятный тысяча девятьсот сорок второй. И едва он начался, как губернатор в сопровождении своих адъютантов спешно предпринял длительную поездку по мятежной стране.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Кит был не единственным, кому не нравились частые поездки Премалы в деревню и, в частности, ее встречи с миссионером Хики; Говинд, обычно расходившийся с ним во взглядах, на этот раз поддержал его. Но реакция Кита носила лишь поверхностный характер, им двигал скорее инстинкт, чем доводы разума. В его глазах миссионеры были просто фанатиками, принадлежащими к той категории людей, с которыми не принято сближаться и чьи странные убеждения и привычки невозможно постичь., Что же касается Говинда, то он питал иные чувства — более глубокие и более опасные. В его представлении миссионеры были не только людьми, борющимися с религией, которую исповедовал он сам (хотя и не выказывал особой набожности и даже во многом осуждал суровый аскетизм), а белыми людьми, которые мало того, что насаждают в стране чужие ненавистные порядки, но и во имя сохранения этих порядков неизменно поддерживают тех белых, кто правит страной и с кем у них почти нет других точек соприкосновения.

Не знаю, говорил ли он что-нибудь Премале, но однажды вечером, когда Кит был в клубе, а Премала еще не вернулась из деревни, его вдруг прорвало, и он сказал мне так, будто слова эти давно вертелись у него на языке:

— Зачем она туда ездит? Даже думать об этом неприятно.

— Ездит потому, что… — начала было я и замолчала.

— Потому что чувствует себя здесь ненужной, — закончил он за меня. — Почему ты боишься правды? Почему не выскажешься откровенно?

Но как я могла это сделать? При чем тут правда, когда есть вещи, о которых нельзя говорить? Если бы Говинд не захватил меня врасплох, я никогда не сказала бы той фразы, которую он за меня закончил.

Наступило молчание. Потом Говинд сказал.

— Пусть даже так… И все-таки я не понимаю, чем он так ее привлек… Неужели она не видит, что он за человек?

Что он за человек? Человек, который трудится среди чужих людей в чужой стране, во имя благой, как ему кажется, цели, трудится за вознаграждение, которому большинство людей не позавидует, более того — такое вознаграждение они сочтут жалким и смехотворным.

— Не думаю, что она ездит туда только для того, чтобы с ним увидеться, — сказала я наконец. — Это… мирная деревня, там есть чем заняться и куда пойти, кроме. школы.

Он быстро взглянул на меня.

— Ты прекрасно знаешь, что, кроме школы, она нигде не бывает. Ни в клинике, ни на молочной фабрике, ни в каком другом месте. С индийцами она не встречается.