Ярость в сердце

— Это я так спросил, на всякий случай. Ты же знаешь, сколько в нашей стране развелось критиков. — Потом, без всякого перехода, добавил: — Я слышал, ты дома был. Мама мне написала.

— Да, был. Но недолго.

— Я так и понял. — Кит подошел со стаканом в руке к дивану и сел. — Мама пишет… жалуется, что ты пробыл у них всего один день.

— Я не в отпуске был. — Говинд говорил сдержанно. — Заехал по пути. Я же объяснял твоей матери.

Матери? Прежде он всегда говорил «мама». Ведь она растила его с самого детства. Другой матери он и не знал. И вот теперь вдруг — это строгое, официально-вежливое — «мать». Почему? Почему? Почему ему так ненавистен Кит? Что за темная сила разъединила этих двоих людей, моих братьев, сделала их чужими?

— Мама считает, что ты слишком обременяешь себя. — Кит внимательно рассматривал свой стакан. — Она считает, что тебе нужно отдохнуть. Возможно, она права.

— Возможно. — Говинд пожал плечами и, скользнув взглядом по черной блестящей шевелюре, хорошо сшитому смокингу и холеным рукам Кита, холодно добавил — Мне кажется, она не понимает, что мне надо работать. Работать не покладая рук. Теперь уж мне нельзя бросать.

Непринужденная, дружеская, сердечная атмосфера тотчас же рассеялась. Премала сидела, притихшая, в углу, нервно теребя шелковую бахрому своего сари; на диване и на зеленом шерстяном ковре темнели следы пролитого вина. Ей нечего было сказать, мне тоже. Нам оставалось только ждать в тишине, которая поглощала все наше существо.

Наконец Кит прервал молчание.

— Разумеется, кое-что о твоей деятельности я слышал, — медленно проговорил он.

Говинд поднял на него глаза.

— Еще бы. Было бы странно, если бы судья не знал, что делается в его округе.

Конечно, легче примириться с чем-то известным, чем с неизвестным, и мне кажется, что в последующие дни обе мы, Премала и я, хорошо это поняли. Мы не решались высказывать вслух свои догадки — каждая ждала, пока это сделает другая. От Кита же и Говинда мы ничего больше не узнали. Говинд исчез так же внезапно, как и появился. Нам он ничего не сказал, даже не оставил своего адреса. Кит тоже молчал. В Индии (как и еще кое-где) не принято волновать женщин, поэтому их обычно не посвящают в серьезные дела. Кит повторял снова и снова, что ему нечего больше сообщить.

— Но что он имел в виду, когда сказал, что тебе, как окружному судье, полагается знать? — допытывалась Премала.

Кит разводил руками.

— Откуда я знаю, дорогая? Говинда я не понимаю и никогда не пойму.

— Ты сказал, что слышал кое-что о его деятельности.

— Как судье, мне приходится выслушивать очень многое. Это одна из моих обязанностей. Ты хочешь, чтобы я запоминал все, что доходит до моего слуха?

Продолжать разговор было бесполезно. Есть сферы, доступные только мужчинам, индийских женщин с детских лет приучают не вторгаться в эти сферы. Кит знал, что напоминать об этом Премале во второй раз ему уже не придется.

Правду открыла мне Рошан. Заметив мое волнение (я еще не научилась напускать на себя невозмутимый вид), она спросила, что случилось. Ничего, — ответила я. Рошан не стала расспрашивать — у нее была мужская манера не показывать любопытства; как бы ей ни хотелось узнать что-нибудь, она умела оборвать разговор, если видела, что ее собеседник не склонен или не готов еще его продолжать.

Прошло несколько недель, и я сама сказала ей, что меня тревожит.

— Он член Партии независимости, — сообщила она. — До известной степени и я — тоже.

— Разве ты с ним знакома?

— Мы же встречались на свадьбе Кита, — напомнила она. — Только я не знала, что он твой брат.

— Сводный брат, — уточнила я. — Но я не думала, что он может… Чем он там занимается?

— Организует кампанию гражданского неповиновения. Только сам он готов идти еще дальше.

Кажется, именно в эту минуту я впервые узнала, что такое страх. Я чувствовала, как он медленно распрямляет свои черные змеиные кольца, чувствовала, как все отступает перед этой ползучей темнотой.

«Как далеко?» — спросила я, и не услышала собственного голоса. Я облизала губы и проговорила еще раз:

— Как далеко?

Рошан посмотрела на меня с сочувствием.

— Думаю, нет таких границ, которые он не решился бы перешагнуть. Разве ты не знаешь своего брата?

Я знала. Конечно, знала. Но я надеялась, что ошибаюсь.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Вскоре Рошан впервые попала в тюрьму. В течение нескольких месяцев она вела кампанию за улучшение условий для пассажиров третьего класса. Каждую неделю она печатала репортажи, в которых описывала какую-нибудь из своих невероятно трудных поездок (все их она совершала лично; не думаю, чтоб она хоть раз писала что-нибудь с чужих слов), как она изнывала от жары в медленно ползущем поезде, где нельзя получить ни воды, ни пищи, как стояла на подножке, не имея возможности втиснуться в дверь, либо задыхалась от тесноты в вагоне, где пассажиров оказывалось вдвое больше, чем положено.

Порядки на железных дорогах не изменились. Впрочем, никого из нас это не удивило, только одна Рошан была искренне поражена. Но она не сдавалась: обвинив управление железных дорог в обмане пассажиров, она пришла к выводу (и обнародовала этот вывод), что пассажиры, в свою очередь, вправе обманывать управление. Потом она перестала писать и начала вести агитацию среди пассажиров. И на этот раз мы не думали, что ей удастся добиться ощутимых результатов. Люди, предпринимающие путешествие, естественно, хотят добраться до места, у них нет никакого желания затевать скандал, который может привести к их аресту. Рошан же ничего другого им не сулила и тем не менее скоро приобрела последователей.

Несколько раз я ездила с ней (сначала из любопытства, а потом увлеклась сама) и слушала ее речи перед толпами на вокзалах. Я не удивлялась, что она так быстро собирает вокруг себя людей — к этому ее умению я успела привыкнуть: меня поражала готовность, с какой мужчины и женщины шли туда, куда их вели; а ведь это были не горячие юноши, а здравомыслящие, в большинстве своем неграмотные люди, которым нелегко было решиться бросить вызов властям и которые видели в Рошан — светлокожей, элегантной, нарядной даме — человека из другого класса, сколько бы она ни тщилась доказать обратное. И все же они толпились вокруг нее; сомнения их постепенно рассеивались; они готовы были безоговорочно следовать за ней. Ничто не могло поколебать их веру, даже то, что многих из них арестовывали, тогда как Рошан оставалась на свободе; толпы пассажиров, которых уводил конвой, продолжали взирать на нее доверчивыми глазами.

Ничто, мне кажется, так не бесило Рошан, как эта несправедливость, и она продолжала свои поездки в надежде спровоцировать власти на активные меры. Однако совсем не просто, при отсутствии прецедентов, арестовать женщину, которая выходит за рамки своего класса и своего окружения и ввязывается в дела, ее не касающиеся; а если к тому же её отец владеет половиной окрестных фабрик, а муж занимает высокий пост в правительстве, положение еще сложнее. Поэтому власти делали вид, что ничего не замечают.

Раздраженная до предела, Рошан в конце концов опубликовала статью с грубыми личными выпадами против представителей управления железных дорог, и те возбудили против нее судебное дело. Состоялся суд. Рошан проиграла дело, и на нее был наложен штраф, но она отказалась платить и с ликованием отправилась в тюрьму.

Я ездила повидать Рошан. Прежде чем разрешить мне свидание, начальник тюрьмы, высокий седой шотландец, побеседовал со мной. Не являюсь ли я соучастницей заключенной? Не занимаюсь ли и я беззаконной деятельностью? Я ответила, что служу у Рошан, но что никаких предосудительных, с точки зрения закона, статей не писала. Не было также и случаев, чтоб я преднамеренно ездила без билета. Шотландец был рад это слышать и перестал смотреть на меня с таким недружелюбием. В этой стране, сказал он, и без того смутьянов достаточно.