Ярость в сердце

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В конце года Кит получил назначение и уехал, оставив Премалу у нас до тех пор, пока его не переведут в какое-нибудь более подходящее место. Она хотела с ним ехать и просила его взять с собой, но он отказался («Не повезу же я жену в такую глушь!»), хотя должен был жить почти в таком же городке, как и наш, только чуть меньше. Условия жизни в тех краях, заявил он, не такие, к каким привыкла Премала; в эти условия он не поставит ни одну женщину, тем более собственную жену. После его отъезда воцарилась унылая, безрадостная пустота. Жизнь наша потекла спокойнее, но в доме стало как-то сумрачно, точно из него вынесли светильники. Но прошло какое-то время, веселье снова озарило нас своим светом, и скоро мы зажили, как прежде.

Говинд тоже решил уехать и попросил разрешения родителей. Конечно, это был только вежливый жест с его стороны, так как ему уже исполнился двадцать один год (празднование его совершеннолетия было отложено из-за свадьбы); мама понимала это и все же попробовала его отговорить.

— Нет никакой нужды хвататься за первую попавшуюся работу, которую тебе предлагают, — сказала она. — Не лучше ли подождать? Ты молод, еще успеешь.

— Я могу потерять это место. Что тогда?

— Будут другие места. Еще лучше.

— Это не первая попавшаяся работа, — спокойно возразил он. — Мне предлагают именно то, чего я хочу. Другой такой возможности может уже не быть.

Помолчав, мама ласково сказала:

— Ты думаешь, мы не позаботимся о тебе? Думаешь, нам будет приятно, если. ты не устроишься на хорошую работу?

— Нет, — задумчиво ответил он. — Я так не думаю. Только ваши взгляды не совпадают с моими. Ваш выбор может мне не понравиться.

Мама растерянно посмотрела на него и печально покачала головой, как это делают женщины, когда не в силах понять своих выросших детей. Больше она ничего не сказала.

После этого Говинд разговаривал с отцом. Тот сказал, что ни один человек не может решать за другого.

Но Говинд все же хотел знать его мнение, и он посоветовал подождать с отъездом:

— Через шесть месяцев ты получишь степень. А она не помешает.

Это было все. Говинд задумался: он знал, как и все мы, что отец меньше всего заботится о собственном покое и выгоде, поэтому он сказал, что обдумает все еще раз.

Прошла неделя, а Говинда все не было видно. Хотя он исчезал уже не первый раз, его отлучки никогда не бывали столь длительными. Мама тревожилась: нашел ли он себе подходящее жилище (точно вся наша страна— сплошная глухомань!) и кормят ли его по-человечески. Она даже отправила несколько слуг на порски, и те, весь день проболтавшись, к своему удовольствию, в соседней деревне, к ночи вернулись домой. Рассказ о своих утомительных розысках они оживляли выдумками. Люди будто бы видели, как Говинд проезжал через какое-то селение, или ехал в междугороднем автобусе, или садился в поезд, следовавший на север.

В конце второй недели он вернулся, угрюмый, замкнутый, и объявил, что решил не уезжать до будущего года, пока не получит ученой степени. Мы так и не узнали, куда и зачем он ездил, вид у него был такой неприступный, что никто из нас не осмелился его расспрашивать.

Его решение устраивало обоих моих родителей, но по разным причинам. Маму — потому, что ей трудно было бы расстаться сразу с двумя сыновьями (Говинда она всегда считала своим сыном); с отъездом Кита в доме воцарилась гнетущая атмосфера, стало совсем пусто и одиноко. Отец полагал, что так лучше для самого Говинда. Когда речь шла о другом человеке, соображения уместности, целесообразности или выгоды не имели в его глазах никакого значения. Отец даже заглушал в себе естественное беспокойство за судьбу этого человека.

Оглядываясь теперь назад, я удивляюсь: как это они оба не предвидели опасности, которой Говинд мог бы избежать, если бы они не удержали его тогда при себе, опасности, от которой сама судьба, кажется, хотела оградить его, послав ему работу? Но они действительно не предвидели опасности, и судьба зло посмеялась над нами: когда каждый из нас — Говинд, Премала, Кит, Рошан, Ричард и я — пошел своей дорогой, она расставила свои сети и захватила нас всех сразу. Никому из нас так и не удалось вырваться на свободу. Да и вряд ли можно было проскочить сквозь такие мелкие ячейки!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Приезд и отъезд Кита, пребывание у нас Ричарда, наезды родственников и свойственников, а главное, свадьба — все это так ускоряло бег времени, что мы не успевали переводить дух. И только теперь жизнь вошла в свою колею. Последующие шесть месяцев протекли спокойно.

Подошел Новый год, год моего семнадцатилетия. Отец никогда и ни в чем мне не отказывал. Ко дню рождения Он купил мне велосипед. «Ну, что она с ним будет делать? — недоумевала мама. — Ведь у нас же есть автомобиль». — «А я не знаю, — ответил отец. — Ничего лучшего я не мог придумать». От мамы я получила золотой соверен для своего монисто, где уже висело шестнадцать таких же монет. Додамма подарила мне кухонные принадлежности, пополнив коллекцию посуды, которую я возьму с собой в дом будущего мужа, а Кит с трехнедельным опозданием прислал мне сари из великолепной, радужной, переливающейся, как голубиная шея, ткани. Когда я извлекала ее из муслиновой обертки, выпала плоская коробочка. Я подняла ее и открыла: в ней лежала резная фигурка той самой богини, чье гипсовое изваяние Ричард кинул тогда со скалы; но эта вещица была сделана чьими-то любовными руками из белой слоновой кости и укреплена на золотой подставке. Мне хотелось поставить ее на видном месте, чтобы она постоянно напоминала о себе, но потом я решила, что это вряд ли разумно: что, если меня заставят отослать подарок обратно, ведь он получен от чужого мужчины? Я с огорчением положила фигурку обратно в коробочку и спрятала в шкафу у себя в спальне. Остаток дня я провела взаперти, боясь выдать своим сияющим видом охватившую меня радость.

Миновал Новый год, за ним пришел Новый год телугу, а потом и тамильский Новый год: в Индии год празднует много дней рождения. Кончилась весна с ее прохладой и мягкой свежестью, с набухающими и уже распускающимися почками, подули суховеи, в растениях заиграли соки, просохла почва, на особенно теплолюбивых деревьях под лучами добела раскаленного майского солнца появилось множество бутонов, готовых вот-вот вспыхнуть красным или синим пламенем. В это время мы, как обычно, отправились в горы («мы» — это мои родители, Премала, Говинд, я, полдюжины слуг, кошки, собака и хохлатый какаду).

Додамма, по обыкновению, осталась дома. «Не сахарная, не растаю», — сказала она. Она говорила так всякий раз, когда мы уезжали в горы. Эти ежегодные переезды раздражали ее. Она считала, что нам не пристало уподобляться европейцам. Впрочем, не так уж и плохо, что она оставалась дома, — надо же было кому-то присматривать за домашними животными, которых мы не могли брать с собой.

В том году дождливый сезон пришел в горы рано, и мы бежали оттуда до того, как начались бури, когда целую ночь не утихает скрип голубых эвкалиптов. Когда мы спустились в долину, там был еще разгар лета. Хотя небо заволокло тучами, дождя не было. Стояла нестерпимая духота, ссохшаяся земля стала коричневой. Но в конце июня полили дожди, коричневый цвет уступил место зеленому, а зеленый, потемнев, сделался изумрудным, и опять началась весна — вторая буйная весна с пышными всходами.

В следующем месяце Говинд сдал выпускные экзамены и почти сразу же уехал работать. Что это была за работа, никто не знал. Когда его спросили, он ответил очень уклончиво. Его спросили еще раз, и он сказал маме, что это общественная работа. Мама забеспокоилась и поговорила с отцом. Но все, что тот сказал, было: мужчина должен делать то, что ему положено, не отчитываясь ни перед кем, кроме себя самого. Высказывал он и другие мудрые мнения, которые, к сожалению, так и не пригодились.

— Ты мне только скажи, — мама с тревогой посмотрела на Говинда, — будет ли твой заработок соответствовать твоей квалификации и… воспитанию?