Металл дьявола

Они спросили еще кувшин. Еду здесь давали бесплатно, платить нужно было только за выпивку. Потом смотритель, взяв гитару, стал наигрывать какую-то однообразную мелодию, и Омонте сам не заметил, как заснул.

Проснулся он от града сыпавшихся на него ударов и увидел над собой как бы спустившееся с потолка лицо дяди Никасио. Дядя вытащил его за шиворот на улицу и, дав ему хорошего пинка, заорал:

— Пьяница проклятый! Мула украли! Ищи мула, так тебя и так!

Он порывался дать ему еще пинка, но Омонте, проснувшись окончательно, надвинул шляпу на самые брови и заявил:

— Хватит, дядя! Я вам не слуга. Обращайтесь со мной как следует.

Изрядно выпивший дон Никасио слегка опешил, но все же продолжал свои гневные обличения:

— Знаешь, что кругом вор на воре, и напиваешься!

На обезлюдевшей рыночной площади стояли только вьючные мулы сеньора Морато, но одного не хватало. Сеньор Морато, который уже отколотил индейца, сторожившего животных, снова отвесил ему две оплеухи. Омонте вскочил в седло и отправился на поиски. День склонялся к вечеру. По дорогам, поднимая клубы голубой пыли, разъезжались из города крестьяне и фермеры, кто на лошади, кто на муле, кто на осле, рассыпаясь, словно разноцветное конфетти, по огромной равнине.

Мула как не бывало. Дон Никасио пустил свою лошадь быстрой рысью по дороге к ферме. Омонте трусил вслед вместе с индейцем, подгонявшим ослов, как вдруг за поворотом дороги, среди пустынных полей с кое-где разбросанными деревьями, он заметил двух медленно бредущих расседланных мулов. Омонте велел индейцу подвести караван поближе к этим мулам, а потом, как бы невзначай, погнал их вместе со своими. Когда<они прибыли на ферму дона Никасио, у них оказалось не меньше одним мулом, а больше.

Поразмыслив, Омонте вручил одного из приблудных мулов дону Никасио взамен утерянного. Другого он укрыл в коррале у знакомого индейца и через две недели, уничтожив старое тавро и выкрасив мулу шерсть, продал его на ярмарке в Клисе, а деньги припрятал.

Жаркое дыхание чувственности разливалось вокруг, оно сгущалось, уплотнялось, неотвязное, прилипчивое, как мухи на стенах дома. А за окном воздух, напоенный запахом люцерны, дрожал от ржания молодых жеребцов. По ночам пьяные песни вдребезги разбивали хрупкое безмолвие улиц.

Весной и летом все исходили потом. Воды было мало, еле хватало для питья, эту воду индейские ребятишки, молодые индианки и слуги-индейцы набирали в большие глиняные кувшины, окружая, словно пчелиный рой, еще не совсем иссякшие городские колонки на перекрестках. Там не умолкала разноголосая перебранка на кечуа и споры из-за очереди подставить кувшин под кран. То и дело вспыхивали драки; вода, проливаясь из кувшинов, из крана, лужами стояла на мостовой.

Но вот наступило время дождей.

— Пошли на реку, Сенон!

— Пошли на реку…

То был великий праздник. Река Роча, огибавшая город, несла свои бурные полые воды. Порой она выходила из берегов и затопляла город, а люди затопляли берег и плескались в больших грязных лужах. Райскими теплыми вечерами Омонте бродил вдоль реки. Под прибрежными ивами стояли нагие мужчины и, прикрывшись руками, не сводили глаз с женщин, входящих в воду под защитой простыни, которую потом подхватывали с берега подружки. Купальщики, взмахнув руками, тоже прыгали в поток, испещренный пятнами света и тени.

Полуголые мужчины, в рубашках чуть ниже пояса, бродили между деревьями в тенистых местах, пытаясь хоть на мгновение увидеть обнаженные женские груди и бедра. Стайки подростков, возбужденные ласковыми прикосновениями теплого ветерка и зрелищем женских тел, мелькающих среди листвы и в воде, блуждали вокруг с ошалелым видом.

Среди зеленых кустов пестрели, словно цветы, зонтики креолок. Важно выступала под зонтиком, вся в черном, донья Клотильда Обандо, старая дева, сестра дона Клементе Обандо, ведя за собой его малышей, Хесуситу — квартеронку, со свежим, как спелый плод, личиком в рамке черных волос, приемыша семьи, — и целую ватагу прислуживающих индианок. Они расположились в укромном местечке на берегу, защищенном ивами и зарослями тростника. Старая дева руководила купаньем, в котором принимали участие все, кроме нее самой.

— Прикройся, бесстыдница!

Пока Хесусита раздевалась, порыв ветра высоко поднял ее рубашку. И Омонте, спрятавшись вместе с дружками в тростниках, увидел розовые ягодицы этой нимфы равнин.

Не одно жаркое лето прошло под навесами крыш, над зеленеющей на улицах травой. Прошли теплые зимы. Сенон вырос. Он теперь доставлял сельскохозяйственные продукты торговым фирмам, которые перепродавали их в Оруро. Кроме того, он приобрел немалую судебную практику, следя за тяжбами вместо стареющего дяди Никасио.

Парусиновую блузу сменил костюм из черного кашемира, а вдобавок появилась соломенная шляпа и оранжевые ботинки, поскрипывающие при каждом шаге. Однажды Омонте встретил на углу возле клуба своего брата Хоакина, но тот притворился, будто не видит его, и оживленно заговорил с какими-то «приличными молодыми людьми».

А эти приличные молодые люди заводили ссоры с чоло[10] из-за какой-нибудь чолы в чичерии. В те времена больше других славилась чичерия Тустун-сики; эта чола в молодости была любовницей полковника Лосады, расстрелянного по приказу Мельгарехо[11].

Как-то Омонте пришел туда, а с ним его дружки: Тринидад Кирога, некий Немесио Кадима, у которого деньги водились не часто, Хуску-пунью да еще Росон-сими, корый отрастил завлекательные усики, играл на гитаре и пел фальцетом.

Миновав покрытый лужами дворик, они вошли в небольшой зал. Вдоль стен выстроились деревянные скамьи, застланные плюшевыми одеялами, диван и пианино; с потолка свисали пропыленные цепи из разноцветной бумаги; главным украшением были литографии: боливийский герб, Боливар Освободитель и генерал Камачо[12]. Оба героя казались конопатыми, так их засидели мухи.

В чичерии собрались несколько кабальеро, они пили чичу. Один из них плясал куэку под звуки пианино, помахивая красным платком над головой Хосефы, а ее муаровые юбки вращались словно пестрый волчок. Прекрасную черноокую чолу завистницы прозвали «вшивой танцоркой».

— Она ужасная гордячка, — объяснил Кадима, — ведь она незаконная дочь доктора Устареса и его кухарки.

Хосефа и правда гордилась своим происхождением и поэтому «имела дело» только с кабальеро и презирала полукровок.

Кабальеро и пузатые ремесленники объединились, разгоряченные винными парами и зачарованные пением Росон-сими. Омонте подобрался поближе к красотке и обратился к ней с каким-то комплиментом, но в ответ получил лишь презрительную гримасу и дерзкие слова:

— Ха, дон Безродный! Что это вам вздумалось?

Дом семьи Обандо на улице Санто-Доминго был двухэтажный, с дверьми величественными, как ворота феодального замка. Перед подъездом стояла карета с опущенным дышлом, наглядно свидетельствуя о высоком положении своих владельцев.

Ближе к вечеру из задней двери барского дома быстрым шагом выходила Хесусита в наброшенной на голову черной шали, выставив туго обтянутую лифом грудь. В сопровождении служанки, которая несла за ней плетеную корзину, она пробегала полквартала и на углу сворачивала к пульперии[13], где покупала хлеб и керосин. Донья Клотильда следила за ней с балкона.

Но когда девушка скрывалась за углом, донья Клотильда уже не могла видеть, как поджидавший Хесуситу Омонте преграждал ей путь, а она, пытаясь ускользнуть от него, сходила с тротуара на мостовую. Пуская в ход и руки, и лукавые взгляды, и полуулыбки, Сенон старался удержать ее.

— Нет, нет… Оставьте меня. Могут сказать сеньору… А сеньора на балконе…

Иной раз Хесусита сопровождала слугу-индейца к колонке, чтобы защитить его право на очередь, которую, пользуясь его тупостью, у него частенько отнимали. Колонка была местом «девичьей погибели» — пока девушки стерегли очередь, местные сатиры осыпали их непристойными шуточками.