Страница 10 из 67
На уговоры Хесусита сдалась ровно через месяц. В девять часов вечера, блистая, как всегда, здоровьем, раскрасневшись от смущения, она стояла под спасительной сенью ворот, куда не. проникал с улицы свет городского фонаря, — встречая Омонте, который крался, как волк, прячась за великолепной каретой, мирно дремавшей перед домом.
Подталкивая Хесуситу, он проник через полуоткрытую боковую дверь в дом, и как бедняжка ни сопротивлялась, в конце концов она была побеждена. В коридоре, совсем темном из-за развесистого дерева, затенявшего окно, Хесусита отбивалась, шепотом уговаривая Омонте и, наверно, еще ярче разгораясь стыдливым румянцем, но он ничего не видел, он только на ощупь мог ощутить жар, исходящий от кожи юной самочки.
На углу у дома Обандо Сенон заколебался. Ему надо было сегодня же вечером выполнить наказ дяди, вручившего ему двести боливиано[14] для уплаты долга. Но его беспокоило, что Хесусита, после нескольких месяцев пылкой любви, вдруг перестала выходить на свидания. Днем она тоже нигде не появлялась. Омонте в нерешительности помедлил и прошелся несколько раз перед домом. На верхнем балконе ему почудилась внушительная фигура почтенного кабальеро. Убоявшись, он обогнул квартал и притаился на углу. Все было спокойно, и он снова направился к дому.
И тут в дверях появилась Хесусита! Омонте в восторге бросился к ней, хотя девушка делала ему какие-то знаки. Он был уже совсем рядом, как вдруг Хесусита исчезла, и вместо нее чудом возник сам Обандо-отец, а за его спиной — Обандо, старший сын.
Омонте понял, что попал в засаду.
Он круто повернул кругом и ускорил шаг, но оба кабальеро бросились вдогонку.
— Эй, чоло вонючий! Стой, сукин сын!
Омонте остановился и решил встретить опасность лицом к лицу. Сеньор Обандо, с ощетинившимися от ярости усами, грозил ему палкой. Их немедленно окружила кольцом толпа индейцев. Схватив Омонте за лацкан пиджака, старый Обандо кричал:
— А, пащенок! Я научу тебя, как оскорблять мой дом! Да я тебя ногами затопчу!
Он не затоптал его ногами, но раза два стукнул палкой. Отвечать тем же такому знатному сеньору было невозможно, и Омонте, растолкав индейцев, пустился наутек, преследуемый Обандо-сыном, который награждал его пинками в зад и громко кричал:
— Хватайте его! Хватайте!..
Крики и топот становились все громче… К счастью, преследователь, оступившись, упал в яму. Омонте свернул за угол и убежал, оставив на поле битвы шляпу, которую отец и сын Обандо унесли в качестве военного трофея.
Весь в поту, едва отдышавшись, Омонте отправился уплатить долг дона Никасио, как вдруг на пустынной улочке, озаренной бледным светом, лившимся из окоп чичерии Тустун-сики, он столкнулся с Хуску-пунью и Кадимой, беспечно наигрывающими один на гитаре, другой на чаранго[15]. Дружки затащили его в чичерию. Несколько веселых чол, среди которых выделялась красавица Хосефа, праздновали день рождения ее брата. В углу компания пьяных пыталась успокоить какого-то здоровенного кривого сапожника, а тот орал во все горло, рассуждая на отвлеченные темы.
Кадима запел, аккомпанируя себе на гитаре:
Я почти в тебя влюбился,
и почти влюбилась ты,
на тебе почти женился,
слава богу, лишь почти.
Омонте все больше возбуждался и от выпитой чичи, и от мыслей о полученной трепке. Вдруг он вспомнил о двух сотнях боливиано дяди Никасио. Он вытащил из кармана двадцать.
— Два кувшина чичи, — сказал он громко, чтобы его услыхала Хосефа, и расплатился.
Кадима тут же воспользовался случаем и попросил у Омонте двадцать боливиано в долг. Делать было нечего, пришлось дать.
Кривой сапожник хриплым голосом выкрикивал здравицы в честь Алонсо[16], но, не встречая поддержки, полез с кулаками на Кадиму, продолжая орать:
— Да здравствует Алонсо, говорят тебе! Да здравствует Алонсо, черт побери!
Однако Кадима был либералом и тоже не ударил лицом в грязь.
— Да здравствует Пандо[17], так-перетак! — крикнул он.
Ударом кулака сапожник уложил пандиста на скамью. Чолы с визгом заметались по комнате, их юбки кружились разноцветным вихрем. Сапожник, в свою очередь, рухнул под кулаком Омонте, но был настолько пьян, что тут же заснул подле своего кувшина.
Захмелевшая Хосефа вступилась за свалившегося на пол сапожника, внезапно почувствовав ненависть к Сенону. Из ее прелестного ротика вырывались пронзительные вопли:
— Вот всегда так! Всегда лезет не в свое дело этот нахал чумазый!
Сенон возмутился, уловив отвращение в глазах красавицы, и крикнул:
— Эй, ты! Заткнись, вшивая красотка!
Вся вспыхнув, Хосефа так и затряслась от гнева, даже подвески зазвенели у нее в ушах.
— Что ты сказал? Что вы сказали?
Сдвинув набекрень шляпу, уперев одну руку в бок, а другой схватив стакан с чичей, она выступила вперед и, подойдя к Сенону, — бац! — выплеснула ему всю чичу в лицо.
В тот же миг вскочил брат Хосефы, грозя кулаками и крича во всю глотку:
— Это кто здесь вшивый, сукин ты сын! Кто?
Не дожидаясь ответа, он ударил Омонте ногой в живот, а потом пустил в ход и кулаки. Захваченный врасплох, Омонте попятился в дальний угол. Из общего шума вырывались пронзительные вопли женщин.
Омонте утер нос тыльной стороной руки и подошел к обидчику.
— Эй, ты, ублюдок, это был предательский удар. Выходи на улицу, если ты мужчина!
— Вот и выйду!
Толкаясь и крича, все высыпали на улицу, едва освещенную падавшим из окон светом. Противники встали лицом к лицу, и завязалась драка. Они то колотили друг друга ногами, то, хрипя и задыхаясь, сплетались в один клубок, то, расцепившись, снова дрались ногами. Но вот Омонте оступился и упал на землю под зарешеченным окном. Его противник изо всех сил ударил его два раза ногой в бок.
— Не бей лежачего, свинья!
Омонте увидел над собой Кадиму — он отбивался от чол, грозивших ему зажатыми в кулаках камнями. Омонте удалось встать. Цепляясь рукой за решетку, он нанес своему врагу страшный удар ногой в пах.
Чоло захрипел и свалился как подкошенный.
Из чичерии притащили свечу. В лучах бледного света желтое лицо чоло стало страшно.
— Видать, кончился! Помогите!
— Иисус, Мария и святой Иосиф! Помогите!
Хосефа вцепилась в куртку Сенона, она охрипла от крика и могла только шептать:
— Убийца, убийца…
Кадима отшвырнул ее в сторону.
— Беги, беги!.. — крикнул он Сенону. — Скорее, туда…
Уже слышались свистки полицейских и топот копыт конного патруля.
— Сюда, сюда, братец… Удружил ты красавчику. Ему больница, а тебе тюрьма, дело верное.
Омонте, обливаясь потом и кровью, в перепачканной рубашке и изодранной куртке, помчался по улице, свернул на другую и вскоре очутился в доме дона Никасио.
Он зажег свечу и произвел учет своего личного имущества и своих потерь. Жалко было порванной одежды, потерянной шляпы и растраченных сорока боливиано из дядиных денег. Однако он быстро сообразил: «Тюрьма — что за сорок, что за двести. А потом, сам-то он хорош, сундучок с серебром зацапал…»
Кочабамба — чистая, ясноокая женщина на ложе из зеленой люцерны. Безмятежная, неизменная и ласковая, как мать.
Оруро влечет к себе, как разукрашенная порочная девка… Оруро… Оруро…
Сенон Омонте купил в магазине Гердеса кожаные гетры, переметные сумы, несколько коробок сардин, шарф, шляпу, непромокаемое пончо, перочинный нож (все это его брат Хосе-Пепе уступил ему по своей цене) и на третий день после происшествия, ранним утром уселся на мула и с погонщиками каравана, везущего резину, отправился в Оруро.
Взошло солнце, и Тунари, голубая гора с белой шапкой на вершине, увидела, как он едет вдоль ее склонов, а вокруг волнуется море зеленой листвы и распевают январские птицы.