Металл дьявола

Одиннадцать часов вечера. Снаружи слышатся голоса. Это прошли пограничники. Раздаются звуки клаксонов. Вдруг солдаты входят в зал, но тут же покидают его, громко переговариваясь. Омонте вспомнил — это было тысячу лет назад, — как он застрял на почтовой станции Сан-Хосе-де-Оруро и вынужден был ночевать с чужими людьми в душном помещении, заставленном корзинами с кокой, мешками с овсом, конской упряжью. Тогда, как и теперь, всюду сновал народ, не обращая на него никакого внимания, а в соседней комнате горланили погонщики мулов. И дети ревели так же, как этот белобрысый младенец, что сидит на коленях у женщины в меховом пальто.

Чем он так прогневал судьбу? Что теперь с его акциями, с его дворцом, с его замком? Может быть, в нем устроили казармы? Или разбомбили? Машина потеряна в дороге. Британское правительство задерживает золото. Что делается в Малайе? А вдруг бомбы разрушили плавильни «Вильямс Харвей»?

Кто-то надсадно кашляет. Снаружи слышны крики и рев мотора. Донья Антония опит. Уже много лет он не видел ее спящей рядом с собой.

— Посол Боливии! Сеньор посол Боливии.

Светает. Входит секретарь с помятым лицом и будит Омонте, который спит, прислонившись к стене.

Есть приказ пропустить его превосходительство дона Омонте. Сеньора Омонте тоже встает. Секретарь берет чемоданы.

Они идут первыми. Поблескивает река. На ней покачиваются маленькие лодчонки. Кордон из солдат и пограничников расступается, чтобы пропустить двух помятых, растрепанных стариков и секретаря. В Ируне они не задерживаются и на машине следуют до Сан-Себастьяна. Их встречает мажордом. Сеньор Омонте готов надавать ему пощечин за то, что тот не проявил расторопности и не выехал им навстречу к границе. Потом он ложится отдыхать, но в два часа встает и велит соединить его с Мадридом. Нацисты уже в пригородах Парижа, а английские войска бегут к берегам Бретани.

Омонте смотрит на залив. По лазурному морю катятся волны с белыми гребнями и умирают, бросаясь на скалы. Весенний соленый воздух, пахнущий рыбой, резко бьет в ноздри. Внизу он видит поросшую травой дорогу, сбегающую между двумя каменными стенами к берегу. Прямо напротив — зеленый остров Санта-Клара с белыми домиками.

Завтрак и ласковый ветер рассеивают мрачные воспоминания о прошлой ночи.

— Ваше превосходительство, Мадрид на проводе.

Через четверть часа он возвращается на террасу. В шезлонге сидит его жена и смотрит на море, на город, на островки, на зеленые холмы с белыми домиками.

— Что теперь будем делать?

— Ничего, — отвечает Омонте.

— Я имела в виду, останемся ли мы здесь?

— Нет. У меня много дел. Мои помощники сообщают, что Лондон просит меня поехать в Соединенные Штаты. Теперь боливийское олово будет стоить дороже, чем в минувшую войну.

XVII

Убийство, замышленное в Нью-Йорке

Кровавый ручей бежал по земле, питаемый кровью индейцев, и орошал берега.

Серый утренний свет разливается по голым горам, выхватывая из долин и расселин цинковые и соломенные крыши, лесные вырубки и проторенные тропы. На рудниках — никаких признаков жизни.

В чреве гор потухли карбидные звезды. Остановились вагонетки в галереях. На стальных тросах зависли клети. Погасли светофоры: стоят поезда во всех двадцати пяти горизонтах — их не о чем предупреждать. Молчит диспетчерская служба: вся дистанция длиной в сто шестьдесят километров погружена в темноту.

На дневной поверхности не слышно шума электростанции. Молчат турбины. Молчат дизеля. Бессильно повисли сотни приводных ремней в цехах обогатительной фабрики. Умолкли грохоты, движки рудничных насосов, сортировальные столы, решета, мельницы с коническими валками, сортировочные машины и центрифуги. Вагончики и подъемники не перевозят уже просеянную, отсортированную и очищенную руду. Железнодорожные платформы пусты. Не слышно паровозных гудков.

Все остановлено забастовкой, начавшейся три дня назад: рудник, фабрика, мастерские; бездействуют пакгаузы, склады древесины, труб, смазочных веществ, нефтехранилища, бензобаки. Все охвачено забастовкой: канатная дорога, сортировальные машины, фабрика, рудник, электростанция, пороховые погреба, поселок. Всеобщая забастовка.

По требованию предприятия лавочники объявили локаут.

Десять часов утра. Солнце высветило обширное пространство между горами. Стал виден перекресток дорог из Унсии и Льяльягуа. Слившись воедино, дороги вьются по склону горы вниз, к долине и дальше — в сторону обогатительной фабрики и поселка. Там их перерезает железнодорожная линия. На рельсах — одна-единственная забытая платформа.

Мир и покой. Мертвенно-бледная порода залита утренним светом. Ни ветерка, ни тени. В воздухе, насыщенном металлической пылью, преобладают два цвета: цинковый цвет крыш — на фабрике и в поселке, задвинутых в ущелье, и серый — в отвалах пустой породы.

Обманчивая тишина: в размытых светом складках гор притаилось три сотни зарывшихся в землю солдат, вооруженных десятком пулеметов и двумя пушками.

Одиннадцать часов утра.

«Идут… идут!»

На дороге, которая спускается по склону горы в долину Барсолы, со стороны Льяльягуа, поднимается облако пыли. Внутри его — темная масса, похожая на фантастическое чудовище, выросшее прямо из подземелья. Ослепленное солнечным светом, оно медленно и тупо ползет навстречу собственной гибели.

«Идут… идут!»

Дистанция две тысячи метров. Гигантская неуклюжая гусеница увеличивается в размерах; она кажется неподвижной, но все же приближается, сползая вниз по пыльней дороге.

Дистанция тысяча шестьсот метров. Медно-красная масса, словно щебень из самосвала, вываливается с горы на равнину, заполняя неровности на каменистой земле.

Дистанция тысяча двести метров. Масса снова стягивается, вползает на дорогу, заливает складки земли, и уже в облаках пыли можно различить очертания человеческих фигур: тысячи темных пончо, шерстяных шарфов, цветных юбок, белых широкополых шляп, фуражек. Над ними развевается трехцветное боливийское знамя.

Дистанция тысяча метров. Они проходят сквозь густые заросли и достигают перекрестка дорог, идут, спотыкаясь о камни, разбредаются, словно потревоженные муравьи, снова сбиваются в кучу.

Теперь они совсем близко: уже перевалили насыпь и длинной вереницей движутся вперед.

«Восемьсот метров… Огонь!»

Взрывы снарядов раздирают воздух в клочья, истерично заливаются пулеметы. Эхо выстрелов разносится по горам и долинам. Голодное чудовище вздрагивает и печально смотрит тысячами глаз туда, откуда летит смерть, — в сторону рудников.

«Огонь!»

Падают раненые, падают убитые. Падает знамя, прошитое пулеметной очередью, и укрывает своим полотнищем убитую женщину.

Гигантские стальные ножницы режут воздух. Сухим дождем сыплются пули, громом грохочут пушечные выстрелы. Шуршит сухая трава под ногами бегущих мужчин и женщин. Они бегут за насыпь, валятся в ямы, многие остаются там лежать, другие бегут дальше от смертоносного шквала. Воздух сотрясается от выстрелов, криков мужчин, воплей женщин.

Толпа рассеивается. Те, кого миновала смерть, разбегаются по тропам, карабкаются вверх по склонам гор, бегут по дороге, не останавливаясь, не переводя дыхания, до самого поселка, гонимые огненным шквалом.

Из жилищ выходят люди, присоединяются к бегущим, таща на себе матрацы, белье, кур, волоча за собой детей.

Они ползут по склонам, выбираются на дороги, сбиваются в караваны, часами шагают в вечерних сумерках к горизонту, на запад, — прочь от рудников! — пока не скрываются за горным перевалом, где плотные облака черными глазницами смотрят, на них с холодного кроваво-красного неба.

В вечерних сумерках скалятся рядами золотых зубов окна небоскребов. Хлопья снега убелили сединой черную шапку Парк-авеню. Свет струится по тротуару перед «Уолдорф-отелем», отражаясь в стеклах витрин и дверей, освещая лица женщин.