Металл дьявола

Особой яркостью и выразительностью отличается художественная палитра Сеспедеса, когда он рисует своеобразный национальный и исторический фон, на котором развертывается жизнь Сенона Омонте. Боливия первой половины XX века, ее суровые высокогорные пейзажи, ее напряженная политическая жизнь, каторжный труд рудокопов показаны осязаемо и зримо. То же можно сказать и о многих второстепенных героях сеспедесского романа. Весьма интересен и символичен образ управляющего рудником — Эстрады, верного слуги своего хозяина, человека незаурядного и по-своему честного, пришедшего к запоздалому прозрению и трагическому концу. Однако любопытнее всего та необычная для латиноамериканской литературы манера, с которой боливийский прозаик изображает североамериканский инженерно-технический персонал, законтрактованный компанией «Омонте тин» для работы на оловянных рудниках. Американские специалисты— Бэкью, Рит, Мак-Ноган, — стараниями которых усиливалась эксплуатация шахтерского пролетариата Боливии, показаны без вполне объяснимой неприязни, а прежде всего с точки зрения их деловых и организаторских качеств, как люди весьма способные и образованные. Это нужно писателю для того, чтобы еще больше подчеркнуть контраст между ними и их боссом, легко покупающим американскую научно-техническую элиту за баснословные оклады и заставляющим ее покорно сносить дикие хозяйские выходки. В изображении Сеспедеса они — тоже рабы капитала, воплощенного в Омонте, хотя и рабы, гораздо более высокооплачиваемые. Очень рельефна и многозначительна в этом смысле фигура инженера Мак-Ногана, который, пережив семейную драму и стремясь найти забвение в труде, в конце концов открыто восстает против хамства и бесчеловечности Омонте.

Закрыта последняя страница книги… Чем обогатит она читателя? Многим: он познакомится с маленьким и своеобразным народом Боливии, с его жизнью и борьбой на одном из самых горьких этапов национальной истории; увидит величественную картину неповторимой андской природы; полюбит многих скромных тружеников, ставших жертвой корыстных капиталистических интересов; проникнет взглядом за кулисы боливийской и мировой политики первой половины XX века, а главное, познает истинную — не рекламную — цену материального «успеха» и «самоутверждения» личности в условиях господства денежного мешка.

С. Мамонтов

I

Это — нигде не виданное чудо, сокровище, обогатившее мир, взрыв, потрясший все народы.

1942 год. В шесть часов вечера затемнение обезглавило здания Нью-Йорка. Кровь медленно вытекает сквозь световые прорези в нижних этажах. Кровавыми каплями разбегаются красные огоньки автомобилей. А вверху — небоскребы, будто накрывшись гигантскими капюшонами, не узнают друг друга и, усмехаясь, под плотной маской, прячутся в угольно-черном небе.

На Парк-авеню под гнетом густого мрака стелется по тротуарам свет, словно исходящий из глубины земли, и отражается на лицах прохожих и в стеклах вращающихся дверей отеля.

Тени витают вокруг «Уолдорфа». Израненный свет мечется по нижним этажам и замирает. Стопы его не достигают окон высокой башни с закрытыми жалюзи и спущенными шторами. Безмолвие царит в покоях миллионера. Особенно тихо в гостиной цвета беж с голубым (персидские ковры и шкуры викуньи), где сидит он у камина, освещенный золотистым светом высокого торшера, устремив в пространство невидящий взгляд, уронив руку с зажатой в ней газетой.

Он не читает и не говорит по-английски. Однако он не мог не увидеть на столбцах газеты свое собственное лицо, выглядывающее, словно из песчаной горы, из пышного воротника мехового пальто. А рядом портрет служанки, — две недели тому назад она оставила место после разразившегося скандала.

В подписи под обоими портретами сообщалось, что североамериканская служанка потребовала у южноамериканского миллионера в возмещение убытков сто тысяч долларов, в каковую сумму она оценила полученные ею две пощечины[4].

Но он не знал, о чем там говорилось. Он взглянул на фотографию и тут же уронил газету. На газетных клише он всегда выглядел отталкивающе.

В смутном полумраке комнаты он кажется старше, чем на портрете: уши плотно прижаты к тяжелой, крупной голове с изрядно поредевшими седыми волосами; резко выступающие скулы, нависшие, лишенные ресниц веки, из-под которых выглядывают недовольные выпуклые, крохотные глазки неопределенного цвета, почти без белков; толстая, набухшая верхняя губа прикрывает широкий, жабий рот; кожа на щеках обвисла, образуя бычий, двойной подбородок. Не очень точные журналисты утверждают, будто он вовсе не такой темнокожий, как на фотографии, а скорее смуглый с фиолетовым оттенком, особенно заметным на пористом носу. Затылок у него густо зарос черной щетиной, — это характерно для раздобревших индейцев, обычно хилых и сухощавых. Кроме того, ему свойственно выражение своеволия и беспредельной наглости, — так выглядел бы медведь, который может купить себе много меховых шуб.

Когда в газетах появляются его портреты, европейская или североамериканская публика может предположить, что этот господин, должно быть, индийский магараджа, ежегодно взимающий со своих подданных гору золота весом с него самого, либо японский магнат из клана Митцуи, либо одетый по-европейски вождь индейского племени, либо смахивающий на бизона свирепый тиран из Южной или Центральной Америки. Он мог бы сойти за любого из них, но на самом деле он — боливиец.

Несмотря на его физическую непривлекательность и явные признаки «низшей расы», к нему с величайшей почтительностью относятся чистокровные английские тори, немецкие юнкеры, североамериканские магнаты и реакционные боливийские государственные деятели. Не раз он заставлял их ждать у себя в приемной или передавал через секретаря, что никого не желает видеть.

Кроме того, редкую сердечность проявляют к нему представители французской и испанской знати. Одна герцогиня, ближайшая родственница короля Альфонса XIII, называет его «папи», и отнюдь не в шутку, а потому, что она действительно стала его невесткой. Зятем его был испанский маркиз. А потом французский граф, который всегда приветствовал его по-испански, ибо сверхчеловек, запечатленный на газетной фотографии, хотя и был в течение тридцати лет послом своей страны в Европе и Северной Америке, кроме испанского, знал только родной язык индейцев — кечуа, единственный, какой еще сохранился в Эквадоре, Перу и центральной Боливии.

Все дело в том, что он — король, хозяин целой страны, колонизатор беспредельной империи рудников, литейных заводов, банков, рудных месторождений и залежей, разбросанных по просторам Европы, Америки и Дальнего Востока. Зачем же ему говорить на языках разных стран его империи, если он всех заставит понимать себя при помощи глухого и немого олова?

В 1942 году два боливийских министра, состоявших у него на жалованье, приехали в Нью-Йорк. Они были весьма польщены приглашением на банкет, устроенный в их честь великолепным соотечественником. Однако сам он, оплатив все расходы, на банкет не явился, а поручил одному из своих мажордомов принимать гостей и произносить положенные тосты.

Он имеет право обращаться подобным образом со своими слугами, ведь статистика отводит ему пятое или шестое место среди крупнейших миллионеров мира. Пятое или шестое, несколько миллионов больше или меньше, это не повод для споров. Зато по другим статистическим данным в шкале «богатые», «средние», «бедные» и «очень бедные», установленной для стран Индоамерики, Боливия занимает место «очень бедной». Но и тут не стоит спорить, не правильнее ли было бы определить ее просто как «бедную».